Бирюзовая зима

– Много всего, – ответил он. – И очень много печального. Но даже если не говорить о человеческих трагедиях, я получил представление о том, как все устроено. Как функционирует система. Что происходит в медицине. Невозможно серьезно ухаживать за пациентами, так как на это банально не хватает времени, а штат постоянно сокращается. Зато куча времени уходит на то, чтобы задокументировать каждый чих и вздох. Все для того, чтобы в случае чего защитить больницу: полные перечни процедур и назначений, анализы, отчеты для больничной кассы – и так далее, и тому подобное. На деле выходит, что гораздо важнее поставить галочки в сотне формуляров, чем тщательно обследовать пациента. По сути, – сказал Элиас и пожал плечами, – работа в клинике – тот же заводской конвейер. От работников мало что зависит. Все распоряжения поступают сверху. Врачи, сестры и санитары вынуждены сами искать лазейки, чтобы как-то сочетать моральные принципы и ограниченные возможности. Знаешь ли ты, например, что в больницах уже давно никто не называет пациентов пациентами? – спросил Элиас. И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Пациентов больше нет. Теперь их называют «клиентами». Я не шучу. Не бывает такого, чтобы пациент обратился в больницу, потому что он болен и нуждается в помощи – нет. Он обращается как клиент, которому нужна некая услуга, приносящая больнице денежки. Вот так дела и обстоят. Так и никак иначе.

За нашими спинами что-то тихонько зашуршало. Наверно, мышь шебуршилась в листве. Но все мое внимание было сосредоточено на Элиасе. С одной стороны, казалось, ему тяжело говорить обо всех этих неприятных вещах, а с другой, похоже, он чувствовал облегчение – наконец-то он мог выговориться.

– Большинство врачей переутомляются и надрываются – как физически, так и морально, – сказал он. – Честно говоря, их нельзя даже допускать к пациентам. Они носятся по палатам как угорелые. В конечном итоге они лишь выполняют распоряжения, но многие так к этому привыкают, что даже не замечают, насколько это неправильно.

Элиас поднял было руку и снова опустил.

– Что тут поделаешь? – вздохнул он. – Это работа, которую ты учился выполнять. И выполняешь. Ничего другого не остается. А знаешь ли ты, Эмили, что из всех профессий именно среди врачей самый высокий процент самоубийств? И знаешь, что я тебе скажу? Меня это ни капли не удивляет. – Элиас фыркнул. – Причина не только в стрессах и во внешних обстоятельствах, но и в самой системе. Медицина лишилась нравственных ограничений. Людей лечат, лечат, лечат – невзирая ни на что. Даже хирурги сейчас смотрят на все с другой точки зрения. Перед ними лежит не человек, а объект, над которым можно экспериментировать. Когда я общаюсь с некоторыми из коллег, мне кажется, что медицинские открытия и технический прогресс убили этику. Скажем, перед нами девятнадцатилетняя девушка, – продолжал он. – У нее диагностировали рак – в запущенной и, очевидно, неизлечимой стадии. Почему бы на этом не остановиться? – Он вопросительно взглянул на меня, но я могла только пожать плечами. – Вместо этого пациентке рассказывают, что ее надо оперировать и задержать развитие болезни. Ну да, верно: все можно прооперировать и задержать. И пациент хватается за последнюю соломинку. Естественно, потому что и в девяносто лет умирать не хочется, не то что в девятнадцать. Но при этом людям не говорят, к чему подобное лечение приведет в ближайшем будущем. А между тем операции и агрессивные лекарства настолько изматывают людей, что за несколько недель они превращаются в развалины. А ведь это время – время, которое у них отнимают. Я не раз видел подобных пациентов – они уже больше никогда не покидали больницу, – продолжал он. – Там и умирали. Их организм измучен последствиями лечения, операциями или самим раком. Получается, что этическое невежество приводит к тому, что людей лишают последних недель, а может, и месяцев жизни. Лишают времени, которое они могли бы провести дома, но вместо этого прозябают на больничных койках. Времени, за которое они, будь у них силы, могли бы наверстать то, чего не успели. Времени… да что там – их преждевременно лишают жизни.

Элиас рассматривал гравий, но мне казалось, что взгляд его устремлен куда дальше и видит он что-то совершенно иное. Я молча глядела на него.

Мне казалось, что рядом сидит маленький Элиас. Тот, которого я знала раньше, со всеми его детскими мечтами и идеалами. И вместе с тем я ясно видела взрослого Элиаса, который столкнулся с жестокой реальностью и тщетно пытается головой пробить стену. Все его грезы оказались не более чем огромной ошибкой.

– Я думаю, – наконец проговорила я, – что понимаю, в чем твоя проблема.

Он нерешительно поднял голову.

– Неужели?