Бироновщина. Два регентства

По счастью, въ описываемый день y Василья Кирилловича не оказалось тамъ товарищей, и потому никто не мшалъ ему исполнять возложенную на него работу. Но работа не спорилась. Подперши голову обими руками, онъ бормоталъ про себя всевозможныя римы; потомъ вдругъ схватывалъ свое гусиное перо и скриплъ имъ по бумаг. Но, перечитавъ вполголоса написанное, онъ сулилъ кому–то сквозь зубы чорта, зачеркивалъ какое–нибудь слово, а то и цлую строку, и ожесточенно грызъ бородку пера, пока не находилъ наконецъ боле удачнаго слова или стиха.

Вдругъ дверь за нимъ скрипнула. Онъ оглянулся. При тускломъ свт нагорвшаго сальнаго огарка онъ съ трудомъ разглядлъ вошедшаго,

— Самсоновъ! — проворчалъ онъ, и губы его отъ озлобленія перекосились. — Тоже надъ скорбной главой поглумиться захотлось?

— Господь съ вами, Василій Кириллычъ! Когда же я–то глумился? — отвчалъ Самсоновъ, ставя на столъ передъ нимъ кружку молока и тарелку съ двумя битками. — Раньше принесть, простите, не способно было: того гляди, кому–нибудь изъ господъ бы еще на глаза попался

— Такъ ты ко мн самъ отъ себя?

— Да, на свой страхъ. Держать васъ здсь приказано вдь неисходно безъ выпуску; а васъ, я чай, голодъ уже пронялъ. Кушайте на здоровье!

Черстваго вообще душою стихотворца такая неожиданная внимательность какъ–будто тронула.

— Ну, спасибо, другъ, сугубое на томъ мерси, — сказалъ онъ. — Блаженъ мужъ, иже не иде на совтъ нечестивыхъ. Въ смиренномудріи и покорств судьб утсненная добродтель нмотствуетъ; что пользы противу рожна прати? Но утснителя моего и персональнаго врага Немезида, рано ль, поздно–ль, не минуетъ! Надругается надъ тобой, а ты длай передъ нимъ еще благоговйную морду! Тьфу! тфу!

— Горячъ Артемій Петровичъ въ гнв своемъ, точно, и крутенекъ, — сказалъ Самсоновъ, — но отходчивъ. Полно вамъ крушить себя! Вотъ какъ изготовите заказанные стихи…

— Торопокъ ты больно. Такъ сразу вотъ по заказу и изготовишь! Схватили соловья за горло: «Пой!» Чорта съ два! А въ такомъ дл помощи и не жди.

— Да, въ чемъ другомъ, а по стихотворной части пособить вамъ я не могу. Будь тутъ въ Питер господинъ Ломоносовъ…

— Типунъ теб на языкъ! — вскричалъ Тредіаковскій и, пріосанясь, свысока оглядлъ юношу. — Ты кого это назвалъ?

— А господина Ломоносова, что сочинилъ такую прекрасную оду на взятіе турецкой крпости Хотина, — отвчалъ Самсоновъ, забывшій уже сдланное ему полгода назадъ его бывшимъ господиномъ Петромъ Шуваловымъ предостереженіе. — Не стихи это, а музыка:

«Что такъ тснитъ боязнь мой духъ?

Хладютъ жилы, сердце ноетъ!

Что бьетъ за странный шумъ мой слухъ?

Пустыня, лсъ и воздухъ воетъ!

Въ пещеру скрылъ свирпство зврь;

Небесная отверзлась дверь;

Надъ войскомъ облакъ вдругъ развился;

Блеснулъ горящимъ вдругъ лицомъ;

Умытымъ кровію мечомъ

Гоня враговъ, герой открылся…»

Нсколько разъ Василій Кирилловичъ порывался остановить декламацію; наконецъ онъ съ такою силой хватилъ по столу кулакомъ, что кружка съ молокомъ подпрыгнула, и часть содержимаго выплеснулась на столъ и на вирши.

— А ну его къ бсовой матери! Прекрати!

— Не буду, Василій Кириллычъ, не буду! — спохватился Самсоновъ. — Но ваши же вдь академики отправили господина Ломоносова доучиваться въ чужіе края…

— «Господина»! «господина»! Какой онъ «господинъ»? Сынъ простого рыбака, да бжалъ еще, не спросясь, изъ–подъ отчаго крова. Я бы его, бездльника и каналью, не въ чужіе края отправилъ, а въ свои же россійскіе, паче отдаленные.

— Такъ изъ него, по вашему, не выйдетъ ученаго?

— Га! Чтобы изъ смерда да вышелъ ученый? Смхота, да и только! Напляшутся они еще съ нимъ. И вдь наглость–то какая: присылаетъ и мн оттуда, понимаешь: мн! свою дурацкую оду; мало того: въ особомъ еще посланіи опровергаетъ мои правила стихосложенія. «За наилучшіе, — говоритъ, — велелпйшіе стихи почитаю, которые изъ анапестовъ и хореевъ состоятъ: поднимаяся тихо вверхъ, матеріи благородство, великолпіе и высоту умножаютъ…» Ну, и прочая тому подобная ахинея!

«Ужъ не зависть ли тебя, батюшка, гложетъ? — пробжало въ голов y Самсонова. — Посмотримъ, каковы–то будутъ завтра твои собственныя вирши…»

— Не могу ли я вамъ, Василій Кириллычъ, еще чмъ служить? — спросилъ онъ вслухъ, озираясь въ убогой каморк, всю обстановку которой, кром некрашеннаго тесоваго стола да табурета, составлялъ грязный мшокъ, набитый соломой. — Больно ужъ y васъ тутъ непріютно.

— Претерпвый до конца — той спасется. Наговорились съ тобой — и будетъ. Спасибо, другъ, и проваливай. Печенку мн только разбередилъ, эхъ!

IV. Ледяная свадьба

Въ свадебное утро, 6–го февраля, многихъ ожидало нкоторое разочарованіе: оказалось, что внчать шута и шутиху въ дворцовой церкви (какъ предполагалось вначал) признано неудобнымъ и что они сейчасъ посл заутрени уже повнчаны въ ближайшей къ Слоновому двору приходской церкви Симеона Богопріимца и Анны Пророчицы, въ присутствіи двухъ лишь свидтелей отъ маскарадной коммиссіи, посаженной матри — царицыной камерфрау Юшковой, посаженнаго отца — шута Балакирева и дружка–шута Педрилло.