Бисмарк

Подписанное соглашение отвечало в первую очередь интересам Пруссии. Мало того, что Бисмарк получил свободу рук в вопросе северных герцогств, он еще и смог заручиться поддержкой своего давнего противника — венской дипломатии. Стратегический оппонент превратился в тактического союзника. Австрия играла роль своеобразного щита, придавая легитимность дальнейшим действиям пруссаков и в значительной степени страхуя их от вмешательства других великих держав. Помимо всего прочего, конвенция ослабляла Германский союз, практически полностью исключая его из игры и противопоставляя две немецкие державы малым государствам, в большинстве своем поддерживавшим герцога Аугустенбургского. Другим великим державам соглашение было представлено в качестве единственного средства сохранить действующие правовые нормы и предотвратить масштабный конфликт в центре Европы. В беседе с британским послом Бисмарк заявлял, что ему приходилось выбирать между вторжением в Шлезвиг и революцией в Германии[378]. Кроме того, Лондону, Парижу и Петербургу было трудно возражать против мер по восстановлению статус-кво в соответствии с Лондонским протоколом, гарантами которого они также являлись.

Дания отвергла австро-прусский ультиматум 18 января 1864 года, запустив тем самым механизм военных действий. Бисмарк мог радоваться успеху, однако министр-президент прекрасно понимал, по какому тонкому канату и над какой глубокой пропастью ему приходится балансировать. Внутри Пруссии ему надо было бороться и со сторонниками герцога Аугустенбургского при дворе, и с Палатой депутатов, которая 22 января отвергла военный заем, связанный со Шлезвиг-гольштейнским кризисом. В пламенной речи Бисмарк бросил депутатам упрек в том, что они, исходя из чисто эгоистических мотивов, ставят палки в колеса прусской внешней политике. «Главная причина, по которой Вы отвечаете отказом, — это недостаток доверия к нынешнему министерству, здесь концентрируется все, это ключевой момент всей Вашей аргументации. Поэтому я спрашиваю себя: что должны были бы сделать мы, прусский кабинет министров, чтобы приобрести Ваше доверие? Мы должны были бы отказаться от прусской конституции, мы должны были бы отречься от прусских традиций, прусской истории, прусского народного духа. […] Вы требуете, чтобы король по Вашей воле вел завоевательную войну, дабы приобрести Шлезвиг для герцога Аугустенбургского. Одним словом, господа, чтобы приобрести Ваше доверие, необходимо пойти Вам навстречу в такой степени, которая является невозможной для королевских прусских министров. Мы стали бы тогда не министрами короля, а министрами парламента, Вашими министрами, а до этого, я возлагаю свои надежды на Господа, дело не дойдет! […] Народный дух в Пруссии полностью монархический, благодарение Богу, и останется таковым. […] Вы думаете и чувствуете не так, как прусский народ»[379]. Эта речь была рассчитана не только на депутатов, но и на колеблющегося монарха, который вскоре вновь публично выразил свое доверие и поддержку действующему кабинету министров.

И все же после года трудной и непрерывной политической борьбы нервы Бисмарка начинали временами сдавать. «Я далек от слишком поспешных и эгоистичных решений, но у меня такое чувство, что партия короны против революции проиграна, поскольку сердце короля в другом лагере, он больше доверяет своим противникам, чем своим верным слугам, — писал Бисмарк Роону в конце января. — Недавно я не смог всю ночь сомкнуть глаз и чувствовал себя очень плохо, и я не знаю, что можно сказать людям, после того как выяснилось, что Его Величество, несмотря на угрозу порвать с Европой и пережить еще худший Ольмюц, собирается присоединиться к демократии К чему дальше говорить и спорить? Без чуда свыше игра проиграна, и мы будем виновны в глазах современников и потомков. На все воля Божья. Ему ведомо, как долго суждено существовать Пруссии»[380].

Хотя драматизм письма был в значительной степени рассчитан на то, чтобы оказать давление на военного министра, а через него — на короля, вполне очевидно, что нервы у Бисмарка временами начинали сдавать, и он искал утешения в спасительной мысли о том, чтобы подать в отставку и вернуться к жизни сельского помещика. Трудно сказать, насколько серьезны подобные намерения, однако само осознание того, что ему есть куда отступать, придавало главе правительства сил.