Бисмарк. «Железный канцлер»

Как сложилась бы в этом случае его дальнейшая судьба? По некоторым свидетельствам, Бисмарк всерьез подумывал о том, чтобы в случае поражения свести счеты с жизнью. Английскому послу он сказал: «Борьба будет серьезной. Если нас разобьют, я не вернусь сюда. Я погибну в последней атаке. Можно умереть лишь однажды, и когда терпишь поражение, лучше умереть»[334]. Еще один любопытный эпизод — накануне похода он поручил Бляйхредеру снабдить его определенным количеством золотых монет разных стран. Собирался ли Бисмарк в случае неудачи бежать с поля боя и скрываться в эмиграции, как предполагает его Христиан фон Кроков? Возможно, дело обстояло более прозаично — монеты нужны были главе правительства для того, чтобы иметь возможность при необходимости расплачиваться ими на занятой австрийской территории.

Бисмарк считал совершенно необходимым свое присутствие в главной квартире, потому что ход войны непосредственно определял развитие политических процессов. Министр-президент был полностью согласен с Клаузевицем в том, что война есть лишь продолжение политики другими средствами, и потому считал себя вправе вмешиваться в ход кампании. Этим он вызывал растущее недовольство военных. Первая стычка произошла еще в мае, когда Бисмарк попытался исходя из политических соображений остановить переброску одного из дислоцированных на Рейне корпусов к австрийской границе, опасаясь полного оголения западных рубежей страны. Мольтке смог отменить это распоряжение, поскольку корпус нужен был ему в Богемии для разгрома австрийцев. Однако основа соперничества между военными и гражданскими инстанциями была заложена.

Шеф Большого генерального штаба с уважением относился к главе правительства, однако считал его глубоко штатским человеком, которому не стоит вмешиваться в вопросы, в которых он не является специалистом. А все, что касается войны, прусские военные полагали сферой исключительно своей компетенции. Поэтому отношение, которое встретил Бисмарк на театре военных действий, было достаточно прохладным. 30 июня, когда главная квартира остановилась в Райхенберге, министр-президент, надевший по случаю войны униформу кавалерийского майора, прибежал к шефу генерального штаба с известием о том, что их защищают лишь несколько сотен солдат, а в непосредственной близости находятся шесть неприятельских кавалерийских полков. «Разве это не опасно?!» — вопрошал глава правительства. «Да на войне, знаете ли, вообще все опасно» — спокойно ответил Мольтке в своем излюбленном стиле[335].

Кампания оказалась короче, чем кто бы то ни было мог предположить. Уже 3 июля состоялось наиболее крупное сражение всей войны — битва при Кениггреце (Садовой). В определенной степени оно оказалось неожиданным для пруссаков; ранним утром Бисмарк еще жаловался на то, что господа генералы хотят для развлечения короля дать арьергардное сражение, лишая тем самым его, главу правительства, жизненно необходимого сна[336].

Однако вскоре стало понятно, что на поле боя сошлись основные силы прусской и австрийской армии. Бисмарк вместе с королем и Мольтке находился на одной из окрестных высот, с которой можно было наблюдать за ходом сражения. Когда прусское наступление на какой-то момент захлебнулось, Вильгельм начал терять самообладание. «Мольтке, Мольтке, мы проигрываем сражение!» — запричитал он. «Ваше Величество выиграют сегодня не просто битву, а всю кампанию» — отозвался шеф генерального штаба. Глава правительства выбрал свой способ проверить Мольтке: протянул ему открытый портсигар, в котором оставались всего две сигары. Генерал спокойно и без колебаний выбрал лучшую из них, что Бисмарк счел несомненно хорошим признаком: уверенность начальника генерального штаба была не наигранной. Вскоре армия под командованием кронпринца, подоспевшая на поле сражения, нанесла австрийцам решающий удар во фланг, который привел к успеху.

Итогом битвы стала убедительная победа над австрийской армией, которая начала беспорядочное отступление на юг и юго-восток, открыв пруссакам дорогу на Вену. «Король подвергался 3-го большой опасности, — писал Бисмарк Иоганне, — и хорошо, что я был с ним, потому что все предупреждения от других лиц ничего не давали, и никто не рисковал говорить с ним так жестко, как я позволил себе сделать это в конце концов, (…) когда снаряды начали рваться в непосредственной близости от монарха. Упавший ближе всех, к счастью, не разорвался. Он все не может простить мне, что я лишил его удовольствия получить ранение; еще вчера он говорил о „месте, с которого вынужден был отойти по высочайшему приказу“, показывая пальцем на меня. Но лучше так, чем если бы он нарушил меры предосторожности»[337].