Бите-дритте, фрау мадам

Я проснулась с дикой мигренью и, кляня на чем свет стоит, экологически чистый деревенский самогон, первым делом схватилась за мобильник, мирно почивавший под подушкой. А вдруг… Но пропущенных вызовов не было, и моя гудящая голова обессилено опустилась на выбеленную льняную наволочку. Вчера я выложилась до последнего, и сейчас каждое движение требовало небывалых усилий. Пока я умывалась у колодца, заглядывая в манившую прохладой и покоем глубину, мысли постепенно начали оживать. Подал о себе вести и заплывший левый глаз. Вчера в разгар душевных терзаний я не обращала внимания на хвори телесные, зато теперь все синяки, шишки и растянутые связки не позволяли забыть о себе ни на минуту.

И все-таки не зря говорится, что с бедой надо ночь переспать. Сегодня я смогла бы почти без трепета взглянуть в глаза даже самому Панфилову. То есть без внешнего трепета. Внутри у меня все вибрировало, словно струны арфы, под рукой самоуверенного неумехи.

– Утро доброе, – раздался за моей спиной голос бабы Степы.

Вот черт! Принесла нелегкая. После четы Панфиловых я меньше всего была расположена ее лицезреть. И все-таки что-то удерживало меня от гордого молчаливого ухода. Может быть, выражение неподдельного сочувствия на потемневшем от времени и невзгод лице, а, может, по-рентгеновски проницательный прищур.

– Доброе утро, – бурчу я в ответ и, все еще не надеясь уклониться от разговора, пытаюсь проскользнуть мимо Егоровны.

– Ты погоди, касатка. Не спеши, – останавливает она меня и, словно телку на веревке, тащит к стоящим на веранде креслам. Я не сопротивляюсь и покорно усаживаюсь на плетеное сидение. Руки автоматически тянутся к большой кружке с чаем, благоухающим всевозможными травами. А баба Степа откидывает вышитое полотенце, прикрывающее тазик полный румяных пирожков. От чудного запаха, моя голова начинает потихоньку кружиться, а в желудке назревает октябрьская революция.

– Ты ж со вчерашнего утра не ела, – вздыхает Егоровна, и я смутно вспоминаю, что она права. Жесткие ладони неожиданно оказываются у меня на лице, осторожно ощупывая вспухшую левую сторону.

– А я уж думала, что у тебя глазница сломана – так распухло все, – она укоризненно качает головой. – Не могла, что ли, сразу холодное приложить? Теперь месяц синяя ходить будешь.

– Да какая мне разница! – взрываюсь я, безуспешно пытаясь высвободиться из ставших вдруг очень сильными пальцев. – Отпустите меня! Не прикасайтесь! Без вашего фальшивого сочувствия обойдусь!

– Почему фальшивого? – мягкие ладони отрываются от моего перекошенного лица и начинают гладить по мокрым после умывания волосам. – Никто лучше меня не знает, каково это, когда люди отворачивают от тебя глаза и плюют вслед. Ты не дергайся, Ника. Я тебя с собой не равняю. Тебе и тысячной доли моего лиха не досталось. И, слава богу.

– Нету вашего бога, – бормочу я, не в силах сдержать наполнившие глаза слезы, и, уткнувшись в пропахший кухней передник, всхлипываю, как последняя девчонка: – Это нечестно. За что? Почему все это со мной происходит? Почему я живу в этой долбанной стране?! Где каждая мразь может походя растоптать мою жизнь, просто потому что у нее больше денег, больше власти, больше силы и наглости? И надеяться не на кого – только на себя. А я жить спокойно хочу! Детей хочу! И чтобы их никто не похищал…

Вот такую чушь я несла под молчаливые вздохи Егоровны. Она прекрасно понимала, что эти бессвязные всхлипы необходимы мне как воздух. Без них я просто задохнусь, сойду с ума, сломаюсь под непосильной тяжестью невыполненного долга и вины. А мне хотелось кричать во все горло: не виноватая я! Я прекрасно знаю, что избрала очень плохой выход, но все остальные были еще хуже!

– Ты думала, что так будет лучше, – баба Степа читала меня, как открытую книгу, – Теперь терпи и делай остальное. Ты же будешь делать остальное?

– Что остальное? – я подозрительно покосилась на Силантьеву почти высохшими глазами. – Что вы хотите сказать?

– Хочу сказать, что тебе поесть надо. Да и мне не помешает. – Старушка с кряхтением опустилась на соседнее кресло и потянулась за пирожком. – А потом тебе надо барина нашего в больницу как-нибудь доставить. Он еще хорохорится, но я-то вижу, каково ему. За музей пусть не беспокоится – я посторожу. Не в первый раз, поди. Деток всех разобрали, чего не посторожить? Я и посторожу. И подожду. Он ведь скоро вернется, долгожданный мой. Уже скоро.

Едва не подавившись пирожком с капустой, я поспешно ретировалась. Остановившийся взгляд Егоровны внушал мне неподдельный страх. Мама дорогая! Ну почему меня жизнь постоянно сталкивает с убогими и сумасшедшими? Вот взять, к примеру, Павла Челнокова…

Чтобы отогнать вставший перед мысленным взором призрак бывшего жениха, мне пришлось со всей возможной для побитого тела скоростью взлететь на второй этаж. Думать о нем, еще не хватало! Как будто мало мне насущных проблем. Вон Зацепин белее стены, к которой прислонился, пытается до туалета доковылять. Это, я понимаю, проблема. И сейчас буду решать именно ее.

За каких-нибудь два часа мне удалось завлечь в свои сети проезжавшего мимо дальнобойщика и доставить Виктора Игоревича в местную больницу, куда вчера увезли беспамятного Чинарова.

Пока врач в приемном покое осматривал историка, молоденькая сестричка вместо того, чтобы заполнять журнал, смотрела на меня, не отрываясь, как на Горгону-Медузу. Несмотря на замазывание тональным кремом и черные очки, синяк вокруг моего левого глаза выпирал на всеобщее обозрение. А так как Зацепина знал весь Ухабов, то я была уверена, что сегодня же вечером городок наполнится самыми невероятными слухами. И среди них обязательно будет такой: предводитель местного дворянства подрался с любовницей и был ею до полусмерти избит. А я еще пристала к медсестре с расспросами о поступившем вчера Николае Чинарове и, глядя на ее округлившиеся глаза, запоздало поняла, что количество избитых мною любовников удвоится.

Проводив Виктора Игоревича до самой койки, я отправилась на поиски палаты номер пять, куда, судя по журналу, определили нашего героического вожатого. И, к своему удивлению, не застала его там. Две небритые, не по-мужски любопытные особи придирчиво оглядели меня сверху донизу и, сосредоточившись на моем побитом лице, многозначительно зашушукались. Но потом все-таки снизошли и сообщили, что Николая я смогу найти в маленьком больничном дворике, вот только…

Не дослушав их сбивчивые объяснения до конца, я взяла быстрый старт и, поплутав немного по больничным коридорам, выбралась во двор. Там в тени почти растерявших свой пух тополей на ярко раскрашенных лавочках коротали больничное заключение пациенты ЦРБ. Но не успела я пуститься на поиски Чинарова, как вдруг совсем рядом услышала его тихий голос.

– Спасибо, что пришла, конечно. Но большей глупости ты сделать не могла.

Я слегка опешила от такого приема, однако быстро поняла, что сидевший за кустом сирени Николай имел в виду отнюдь не меня.

– Мне не к кому больше было пойти. – Голос Саши Панфиловой был не только тих. Он был вообще лишен каких-либо признаков жизни. Так мог бы изъясняться получивший свободу автоответчик.

– Леша куда-то подевался, – продолжала она. – А я… Я не могу одна. Я с ума сойду. Пашенька мой… Что они с ним сделают…

– Спокойно, Саш, спокойно. – Николай обнял ее за плечи, сминая белый пиджачок, и было в этом жесте нечто больше, чем обычное участие и утешение. То, что сидящие за ажурной стеной кустов мужчина и женщина не просто друзья, мне было ясно уже давно. И то, как старательно они на людях отворачивались друг от друга, служило доказательством куда более весомым, чем даже их свидание в кафе. Но было что-то еще. Какая-то общая тайна. Или беда…

– Леха мне все рассказал, – продолжал между тем Чинаров. – Они не тронут Пашку. Ведь вы не собираетесь продавать этот долбанный участок. Значит, все будет хорошо. И сын вернется целый и невредимый.

– Когда? – все также безжизненно прошептала молодая женщина. – Они даже не связались с нами. А я не могу найти визитку, которую этот переводчик оставил. Потерялась где-то. Я ведь помню, что положила ее в стол, но, сколько ни перерывала ящики, так и не смогла…

– Не переживай. Свяжутся они еще. Это в их интересах. Нашли вас в первый раз, найдут и во второй. Эх, жаль, я из строя вышел! Но ничего, завтра выпишусь и… горы сверну, а верну Пашку.

– Не вздумай! – вдруг оживилась Саша. – У тебя пять ребер сломано! Ты ходишь еле-еле. И потом он не должен догадаться. Понимаешь, не должен! Мы и так уже перед ним виноваты – не отмыться и отбеливателем. Знаешь, я давно хотела тебе сказать. Две недели назад мне показалось, что он начал догадываться. Я испугалась. Я так испугалась, что…

– Апчхи! – тополиный пух, забившийся в нос, вызывал безусловный рефлекс и, я огласила окрестности оглушительным чиханием, так и не узнав, что именно сделала испугавшаяся Саша Панфилова. Сюжет для дешевой комедии. Но мне было совсем не до смеха. Особенно когда, раздвинув сиреневые ветви, передо мной встал во весь рост Николай Чинаров. Просто встал – не оскорбляя и не обвиняя. Но я готова была провалиться сквозь землю, лишь бы не видеть этих немигающих голубых глаз. А потому все свое внимание сосредоточила на его больничных тапочках сорок седьмого размера.

– Это ты. Ты его отдала. – Белые босоножки Саши Панфиловой встали рядом с тапочками Николая. – Ненавижу.

Но вопреки словам голос ее оставался всего лишь записью на магнитофонной ленте. Без ненависти, без боли, без жизни.

– Я его верну, – завела я старую шарманку. – Все будет хорошо.

– Хорошо уже не будет. Никогда. – Белые босоножки выпали из моего поля зрения, и через секунду звонкие каблучки уже выбивали дробь из больничной аллеи.

– А теперь посмотри мне в глаза, телохранитель, – выдохнул Николай. И мне ничего другого не оставалось, как подчиниться.

Я подняла голову, заранее зная, что увижу на перекроенном презрением и побоями лице. Но почему-то не увидела. То есть лицо я как раз увидела, но чужое. Как будто передо мной стоял совершенно другой человек. Несколько секунд я приходила в себя, а потом поняла, что Чинарова просто побрили. Лишенный густой бороды и спадающих до плеч волос Николай уже не напоминал разухабистого деревенского мужика. Передо мной стоял «конкретный пацан», вернувшийся с беспредельной разборки. А еще…

Непроизвольно сглотнув перекрывший в горло комок, я старательно собрала разбежавшиеся мысли. Теперь многое становилось понятным, в том числе и только что подслушанный разговор. Потому что в больничном халате, с обхватывающей голову повязкой на меня смотрел Пашка Панфилов, неизвестно как успевший вымахать в здорового мужика и постареть на двадцать восемь лет.

Мама дорогая! Где были мои глаза раньше? Как же я могла этого не заметить?! Во всем виновата чертова борода, отпущенная Чинаровым не иначе как для того, чтобы каждый встречный не тыкал в него пальцем и не говорил: «А ты знаешь, что Пашку Панфилова, сынка твоего другана, с тебя словно на ксероксе откатали?»

– И не стыдишься же в глаза смотреть, – продолжал между тем Николай, пылая праведным гневом, и гнев этот теперь был мне понятен. – С рук на руки, говорят, передала пацана этим сукам. Чего молчишь? Была бы ты мужиком, я бы…

Забывшись, он шумно вздохнул, за что и был наказан взорвавшейся в груди болью. Его скрутило и повело в сторону. Пришлось мне срочно подставлять плечо и, сгибаясь под тяжестью стокилограммового тела, тащить Николая к спрятавшейся за кустами скамейке.

– Сначала поправься, как следует, – сиплю я, переводя дух, после занятия тяжелой атлетикой. – Потом будешь из себя крутизну изображать. Скажи лучше, где Панфилова можно найти. Разговор у меня к нему есть.

Вру. Не нужен мне Алексей Панфилов. И говорить нам с ним не о чем – все уже сказано. Но возникшее из ниоткуда чувство опасности заставляет тормошить едва пришедшего в себя Чинарова.

– Ты знаешь, где он может быть?

– Нет. Он сегодня не заходил.

– Ладно, лежи в больнице спокойно, не дергайся. Если я сказала, что все будет хорошо, значит, будет хорошо. Понял? Ну, тогда пока. Поправляйся…

Я едва не ляпнула: «Поправляйся, папаша», но вовремя чихнула и поспешила ретироваться.

Только отойдя от больницы на добрых полкилометра, я задумалась над вопросом: куда же иду? Ноги как-то сразу сбились с шага и уже, подкашиваясь от усталости, потащили к ближайшей скамейке в тенистом сквере. Памятник вождю смотрел на меня сквозь путаницу ветвей понимающе и даже как-то по-отечески. Ему ли, простоявшему здесь больше полувека, не знать, что такое превратности судьбы.

Да уж. Живешь себе, строишь планы и вдруг бац – превратность. И ты по чужой милости оказываешься в чужом городе. Потом охраняешь чужих детей и привязываешься к ним. Потом дерешься с чужими пьяными мужиками и, в довершение всего, своими руками отдаешь мальчишку в руки чужие, запятнанные по самые плечи. И не будешь знать покоя ни в светлый день, ни в темную ночь, пока не вырвешь его обратно. Прости меня, Пашка. Я еще крепко надеюсь оправдаться перед тремя твоими родителями, перед помешанным на дворянской чести Зацепиным и даже перед все понимающей бабой Степой, но вот перед тобой… Перед тобой мне не оправдаться никогда. А значит, остается только ждать и слепо верить, что тебе сейчас не так уж и плохо.