Битте-дритте, фрау-мадам

— Мразь! — выдохнула я, вцепившись в края люка, ногти противно скрипнули о дерево. — Какая же ты мразь. Я тебя своими руками задушу, подонок! Сволочь, скотина…

Меня трясло, как на электрическом стуле, а из горла лились такие ругательства, что выглянувший из люка Пашка распахнул глаза на пол-лица. Когда весь словарный запас родного языка был исчерпан, я перешла на английский. Это большое заблуждение, что по-настоящему материться можно только на русском. В языке Шекспира встречаются такие крепкие выражения, что и не вдруг переведешь. Но, похоже, стоявший за дверью достаточно владел английским, чтобы разобраться в моих пожеланиях.

— Прекрасная речь, — похвалил он, как ни в чем не бывало. — К сожалению, я не понял все дословно, но смысл уловил. Жаль, что не могу ответить тем же — в школе немецкий изучал. Но промолчать тоже не могу.

Его немецкий мат был чертовский хорош. И хотя я понимала с пятого на десятое (в институте немецкий изучала только факультативно), общий смысл тоже уловила.

— Ну, хватит, валандаться, — перешел он на русский. — Отдай мальчишку. Ему-то ничего не грозит, если только папаша упрямиться не будет.

— Ты кому это предлагаешь? Телохранителю? — спросила я, лишь бы хоть что-то спросить, лишь бы не думать о том, что мне предстояло сделать. — Что я после этого скажу его отцу?

— Скажешь, что если он продаст Иловскому свой участок, то назад сына получит в разобранном виде.

Значит, предчувствие не обмануло меня, и к этому похищению Иловский действительно не причастен. Но тогда кто? Кто может быть так заинтересован в невзрачном куске земли, если ради обладания им решился на такое? Может быть, вместе с минеральной водой его недра скрывают золотые жилы и алмазные трубки?

— Я жду, — снова донесся из-за двери ненавистный голос.

— Нет, — прошептал Пашка, не в силах оторвать взгляд от моих уставившихся в никуда глаз. — Я не пойду. Я… Я убегу.

— Но тогда их убьют, понимаешь? И бабу Степу, и Виктора Игоревича, а еще Надю… — быстро-быстро зашептала я в ответ. — А ты будешь в безопасности. Твой отец не собирается продавать участок этому самому Иловскому. Честное слово, не собирается. Понимаешь? Тебе ничего не грозит, а они останутся живы…

— Н-нет, — Пашка упрямо замотал головой. — Я не хочу. Я боюсь. Я…

Я успела перехватить его прежде, чем гибкое мальчишеское тело скользнуло обратно во тьму потайного хода. Он сопротивлялся как мог, молча глотая злые слезы, а я тащила его к двери и, словно во сне, твердила: «Я приду за тобой. Ты не бойся, я обязательно приду за тобой. Чем хочешь клянусь! Я приду за тобой. Обязательно приду…»

Засов мне удалось отпереть только с третьей попытки. И не только потому, что мальчишеские руки и ноги молотили меня с удвоенной силой отчаяния. То что со мной происходило, было больше похоже на дурной сон. Потому что только во сне я могла своими руками отдать похитителям ребенка, которого должна была охранять. Нет. Этого не может быть. Это не я. Это не я распахиваю дверь, так что она с силой ударяется о стену, отчего с многочисленных полок чулана сыплются старинные прялки, почерневшие от времени чайники, вальки и стиральные доски. Это не я стараюсь не смотреть на бьющуюся в истерике Надю, избегаю тяжелого взгляда Егоровны и пропускаю мимо ушей процеженное Зацепиным «Дура!». Это не я передаю с рук на руки обмякшего Пашку стоящему за дверью мужчине в черной маске. Это не я смотрю в его бесцветные глаза и говорю:

— Если с ним что-нибудь случится…

— То ты меня найдешь? — хмыкает он в ответ. — Может быть, и найдешь. А пока передай господину Панфилову, что это мы его найдем и все подробно оговорим. В самое ближайшее время. И, ради бога, отсоветуй ему обращаться в милицию. Ничего хорошего из этого не выйдет, сама понимаешь. Счастливо оставаться, телохранительница. — И, повернувшись к своим подручным, командует: — Уходим!

Когда гул мотора затих в незаметно подкравшемся вечере, я на деревянных ногах пошла обратно в чулан и, никем не остановленная, заперлась на все замки. Что я наделала? Как я могла пойти на такое? Бежать, бежать куда глаза глядят! И если от собственной совести убежать не удастся, то, по крайней мере, я избавлю себя от каленого железа трех осуждающих взглядов, что ждут меня там, за дверью. Нет, вру. Там меня ждет только один осуждающий взгляд. Потому, что я слышу, как Надя осторожно скребется в дверь и просит впустить ее, ведь ей без меня страшно. Потому что баба Степа, с кряхтеньем присев на корточки возле разбитого окна, вздыхая через слово, ворчит, чтобы я не делала глупостей и что все образуется. Она точно знает — все будет хорошо. На секунду мелькнула мысль: о чем думала Степанида Силантьева, когда, проезжая по улицам родного Ухабова в компании штандартенфюрера СС Отто Краузе, ощущала бьющие навылет ненавидящие взгляды земляков? Нет-нет, бежать, только бежать!