Битте-дритте, фрау-мадам

Я вздрогнула всем телом и поспешно открыла глаза. Степанида Егоровна склонялась ко мне с алюминиевой кружкой полной благоухающего на всю избушку напитка. Мама дорогая, неужели я и в самом деле заснула?

— Уснула, — рука бабы Степы прошлась по моим давно не мытым волосам. — Умаялась. Пей, Валерьевна. Пей и слушай. Хороший слух большое подспорье. Я их матюги услыхала минут за десять до того, как они решили мою дверь вышибить. Будто она когда-нибудь закрывается! Да пока они тащились по тропинке, я уже раз двадцать Лешеньку спрятать успела бы.

— Так они, правда, его не нашли? — жалобно проблеяла я и, дождавшись ехидной улыбки Егоровны, отхлебнула гигантский глоток травяного чая. За что и поплатилась. Он даже не подумал хоть немного остыть — обжег мне все, до чего смог добраться.

— Не нашли, не нашли, — успокоила меня Силантьева. — Ушли не солоно хлебавши. Я его на совесть спрятала.

— А он все еще под гипнозом или нормальный?

— Не знаю я ни про какой гипноз, — удивилась старушка. — Он еле живой был, когда я его у Семена увидала, да. Но это из-за самогонки и сердца. Я его как сюда привела, сразу травками отпоила. Так Лешенька к тому времени, как эти ироды пожаловали, был уже как огурчик…

— Как же вы его больного сюда довели? — поразилась я. — Мы с Семеном почти целый час прошагали. А ведь у Панфилова сердце барахлило…

— Это если по тропинке, то час идти. А если по прямой, через лес — ровно половина. И еще запомни, Валерьевна. Движение — это жизнь. Лежала бы я на печи, когда у меня сердце прихватывало — давно бы богу душу отдала. А я, пока мы шли, его дышать по-особому заставляла. К деревьям правильным прислоняла. На землю там, где надо усаживала… Он, когда порог избы переступил, уже вдвое крепче себя чувствовал. В природе сила, Валерьевна. Она нам мать, вот и помогает детям своим неразумным. Всегда. Нужно только слышать ее шепот. Хороший слух большое подспорье. Вот вернется долгожданный мой, я его за семь верст услышу, за семь саженей учую, а уж когда увижу…

— А почему вы меня Валерьевной стали вдруг звать? — я поспешила развеять безумие, проглянувшее сквозь скорбный лик старинной иконы, в которую превратилось вдруг лицо Степаниды Егоровны.

— А кто же ты? — старушка словно вернулась из дальнего далека и какое-то время собирала себя в единое целое. — Валерьевна и есть…

— Раньше просто Никой звали…

— Так то раньше. До того, как ты постарела…

Окажись в комнате зеркало, я бы уже вертелась около него, высматривая старческие признаки на лице, а так мне оставалось лишь гадать шутит баба Степа, бредит или говорит правду. Я ведь действительно чувствую себя настоящей старой развалиной. Может, у меня после свалившихся напастей полголовы седых волос?

— Тебе столько всего досталось… Нет, не телу. Оно поправляется быстро. Душу твою перепахало вдоль и поперек. Вот она и пошла морщинами. Дай бог, расправится когда-нибудь… В шкуре предательницы побывать, да еще и безвинно…

Егоровна покачала головой и присела рядом, заставив сетку прогнуться так, что колени мои оказались на уровне носа. Я растерянно хлопала глазами, не без основания подозревая, что упускаю что-то важное. Наконец мне удалось сформулировать скитавшийся в подсознании вопрос:

— Как вы узнали, что я безвинна? Я ведь, кажется, еще не говорила, что забрала Пашку у похитителей.

— Забрала? Вот и славно! То-то Лешенька обрадуется. Надо будет ему сказать…

— Э, нет. Сначала вы мне скажете, как узнали, что я…

— Как узнала? Да очень просто, — перебила меня Егоровна, уже переведенная мной в ранг ясновидящих. — Я же говорю, хороший слух — большое подспорье. Думаешь, я не слышала, о чем ты со своим хахалем замаскированным переговаривалась, когда он потребовал у тебя Пашеньку? Правда, ни одного твоего слова я не поняла… Зато очень хорошо поняла его… И что он тебе по телефону позвонит, и что мальчонку в обиду не даст.

— Погодите, — возмущению моему не было предела. — Выходит вы меня обманули! Когда говорили, что не работали переводчиком. Ведь Виталий говорил со мной по-немецки!

— Так его Виталием зовут, — старушка многозначительно мне подмигнула. — Хорошее имя. И говорит он хорошо. Чистенько так. Почти без акцента. Что смотришь на меня, как на Гитлера? Правду я тебе сказала. Переводчицей я никогда не работала, герр Краузе не нуждался. Но я не говорила, что не знала языка. Это я по отцу Силантьева, а по матери — Мейнерд. Да у меня первое слово не «мама» было, а «мутер».

— С ума сойти, — я даже замотала головой, чтобы собрать в кучу разбежавшиеся мысли. — Так вы знали и молчали, пока меня грязью поливали со всех сторон!

— Так ведь ты сама хотела, чтоб не знал никто! — удивилась старушка.