Битте-дритте, фрау-мадам

Почему-то я сразу поняла, кто вернулся за своими сокровищами и замычала так, как еще ни разу до этого не мычала. Куда там! Поглощенные дуэлью мужчины не соизволили даже повернуться в мою сторону. Зато это сделал пришелец. Три секунды у него ушло на то, чтобы осветить меня своим крошечным фонариком и оказаться совсем рядом. Он присел на корточки и, ткнув пистолетом мне в бок, с едва уловимым акцентом прошипел:

— Замолчи!

И, конечно же, добился противоположного результата. Я взвыла, раненной тигрицей, попыталась выбить пистолет, за что и получила удар рукояткой в висок. Все поплыло перед глазами, в ушах заметался колокольный звон, и какое-то время меня не было в бункере. А когда я вернулась, то поняла, что худа без добра все-таки не бывает.

Первым неладное почувствовал Павел. Он остановился и, повернувшись в мою сторону, вгляделся в темноту. Удивленный его поведением, Немов тоже остановился и прислушался. Тогда я попыталась придать своему мычанию некую осмысленность. Три коротких м-м-м, сменили три длинных, но закончить общепринятый сигнал бедствия SOS мне не позволил почтенный немецкий коммерсант, вторично впечатав рукоять пистолета в мой раскалывающийся от боли висок.

Когда мне удалось очнуться в следующий раз, диспозиция несколько изменилась. Уставившийся в потолок фонарь скупо освещал будто-то вымерший бункер, по которому металось эхо недавнего выстрела.

— Бросьте оружие! — скомандовал господин Зольден, чуть дрожащим голосом. — И выходите на свет. Все! Иначе я прострелю ей голову.

Я знала, что все участники дуэли спрятались за ящиками, чувствовала буравящие темноту взгляды Павла и Виталия. Нет, они не станут стрелять. Мы находились в самом темном углу и были практически неразличимы, а стрелять на звук при таком эхе, слишком большой риск. Разумеется для меня.

Выходите! — повторил немец и выстрелил.

Неожиданная боль обожгла бок и я, не удержавшись, застонала.

— Следующей пулей я раздроблю ей колено, — пообещал господин Зольден, — Потом еще одно. Лучше выходите. С поднятыми руками. Все.

И чтобы вы думали? Они вышли! „Идиоты! — хотелось закричать мне. — Теперь у нас не осталось ни единого шанса! Он же сейчас всех вас… Потом меня…“

— Дядюшка Отто! — Егоровна возникла в трех метрах справа от нас так неожиданно, что растерялась не только я. Низенький темный силуэт медленно приближался, а старушечий голосок журчал, как ласковый ручей. — Ты вернулся, долгожданный мой. Я так долго тебя ждала. Теперь можно и умереть. Что же ты молчишь, дядюшка Отто? Неужели не узнал свою верную Стефанию?

К тому времени, как штандартенфюрер СС Отто Краузе навел пистолет на бабу Степу, она уже подошла к нему почти вплотную. И прежде, чем обескураженный неожиданной встречей немец успел выстрелить, очень грамотно провела прием, который мы с ней полночи разучивали на поляне у музея. Выстрел все-таки прогремел, но пуля ушла в потолок, осыпав нас острым каменным крошевом. А на второй у господина Краузе просто не хватило времени. Павел был уже рядом, и заломил ему руку так, что хрустнули старческие кости. Дядюшка Отто тонко вскрикнул и обмяк, но ни единого червячка жалости в моей душе не шевельнулось.

Пока эсэсовца вязали снятыми с меня веревками, баба Степа перетягивала мне оцарапанный пулей бок полосами, оторванными от ее длинной юбки. А я, пользуясь тем, что печать с моих уст была снята, без устали докладывала своим женихам все, что о них думаю. Они же делали вид, будто мои слова не имеют к ним никакого отношения, и сосредоточенно обсуждали с Зацепиным и Панфиловым произошедший инцидент.

— Запасной выход! — восхищался историк. — Как же я не догадался его поискать! Ведь это же элементарно… Теперь мы можем не ждать сутки…

— И сразу отвезем тебя в больницу, — закончил за друга Панфилов.

— А этого, — Павел пнул ногой приходящего в себя Краузе, — в „контору“.

— Нет! Он мой! — ненависть, прозвучавшая в голосе Егоровны, заставила меня содрогнуться. Разумеется я не испытывала к садисту-гестаповцу никакого сочувствия, но…

— В каком смысле? — смущенно откашлялся Зацепин.

— Хочу видеть, как он умирает, извиваясь раздавленным червяком. Хочу выжечь ему глаза, вырезать сердце, в котором нет ничего людского. Я ждала этот день шестьдесят пять лет и дождалась. Вы идите, касатики, а меня с ним оставьте. Я хочу крики его слушать. Долго-долго. Пока господь не сжалится над ним и не отправит в ад на муки вечные. Потому, что даже там не придумают такого, что сделаю с ним я. За все, что сделал он.

— Баба Степа… — начала я.