Битва

Жизнь в Вене вошла в прежнее русло, словно сражения не было вовсе. Дарю получил разрешение реквизировать несколько дворцов, чтобы развернуть в них приличные госпитали. Раненых эвакуировали с острова, и теперь они лежали в белоснежных постелях; многие держали в руках ветки — обмахиваться и отгонять мух. Все ранения были тарифицированы: две ампутированные конечности стоили сорок франков, двадцать франков — одна, десять франков давали за любое другое ранение, если оно становилось причиной инвалидности. По приблизительным подсчетам казначея Пейрюса финансовую помощь получили десять тысяч семьсот человек.

Несмотря на постоянные жалобы, доктору Перси отчаянно не хватало персонала. Для ухода за огромным количеством раненых требовались целые подразделения санитаров, помощников, маркитантов, прачек и гладильщиков, но все, чего он добился, это разрешения генерала Молитора оставить у себя вольтижера Паради. «Этот человек непригоден для участия в боевых действиях в силу полученной им контузии, однако у него есть две руки и две ноги, он крепок физически и способен работать в госпитале. Мне он принесет больше пользы, чем вам», — написал генералу доктор. Молитор беспрекословно подписал приказ о переводе, ибо рассчитывал в ближайшее время пополнить свою поредевшую дивизию за счет новобранцев. Таким вот образом, вынося ведро с грязной водой, Паради впервые увидел своего императора вблизи — на расстоянии вытянутой руки: его величество прибыл в госпиталь, устроенный в особняке князя Альберта, чтобы наградить бравых калек, которые рыдали, как дети, будучи не в силах сдержать обуревавшие их эмоции.

Некоторые раненые находились в таком тяжелом состоянии, что дорога до Вены была для них смертельно опасна. Заботу об этих несчастных взяли на себя жители деревни Эберсдорф, расположенной почти напротив острова Лобау.

Маршала Ланна принял у себя местный пивовар. Для именитого раненого он выделил комнату на втором этаже, над конюшней. Четыре дня казалось, что с маршалом все будет в порядке: он говорил о протезах, мечтал о будущем, прикидывал, как без ног будет управлять войсками. Ланн шутил, что его, как адмирала Нельсона, вполне устроила бы бочка.

Жара в эти дни стояла невыносимая. Раны начали гноиться, отравляя зловонием воздух в комнате. Опасаясь миазмов[102], один из слуг сбежал, второй заболел, и Марбо, верный Марбо остался один у изголовья маршала. За бесконечными хлопотами он забывал обрабатывать собственную рану, и бедро у него начало распухать и воспаляться. Капитан не смыкал глаз ни днем, ни ночью. Он, как мог, помогал докторам Иванну и Франку, хирургу австрийского двора, который добровольно предложил свои услуги французским коллегам. Ничего не помогало. Маршал Ланн бредил, ему казалось, будто он по-прежнему находится на Мархфельдской равнине. Он отдавал приказы воображаемым адъютантам, отправлял батальоны в туманную кисею, постоянно слышал гром пушек. Вскоре раненый перестал узнавать окружающих, начал путал Марбо с покойным Пузе.

Наполеон и Бертье каждый день навещали его и, пока были рядом с больным, не отнимали от лиц носовых платков, чтобы не чувствовать ужасной вони гниющей плоти. Император молчал, а Ланн смотрел на него, как на незнакомого человека. За всю неделю он произнес в присутствии Наполеона лишь одну осмысленную фразу: «Ты никогда не станешь могущественнее, чем сейчас, но ты можешь сделать так, чтобы тебя стали больше любить...»