Битва

Где-то справа егерь усадил Умнова, слева — Тарасенко. Егерь, крупный и грузный, с тыквенно-круглым выпиравшим животом, с орлиным крючковатым носом, в полувоенной защитной форме, куривший на ходу сигарету в длинном мундштуке, подвижный и скорый, несмотря на рост и грузность, возвращаясь от Тарасенко, которого устраивал последним, пускал на воду подсадных, — как он называл, крякух. Где-то словно бы внизу, под ярком, впереди Сергеева, булькнул груз, невидимая вода шумно всплеснулась от ринувшейся на нее подсадной, испуганно-протяжный вскрик утки заглушил всплеск воды. Однако, ощутив свою родную стихию, успокаиваясь, утка добродушно, удовлетворенно, сама с собой переговариваясь, коротко и торопливо закрякала, плескаясь к окатываясь водой.

Из темени, шагая на подъем, явилась полная фигура егеря.

— Крякуха перед вами прямо, — сказал он, — скоро увидите.

И пошел, должно быть к Умнову, гулко оттопывая; металлически жестко скрежетала куртка, цепляясь за ветки кустов, в плетеном садке переговаривались не высаженные еще подсадные.

Вскоре освоившись, обвыкнув, Сергеев вглядывался в темень, сжимая ружье-двустволку, которую вручил ему генерал Тарасенко, ощущал ладонями прохладу вороненой гладкой стали, она успокаивала, и, пожалуй, лишь это ощущение в обволакивающей темени, особо вязкой в эти минуты перед рассветом, в сторожкой тишине, готовой, кажется, вот-вот лопнуть, взорваться, — лишь это ощущение давало ему реальное представление, что он забрался далеко от Москвы, еще дальше от дома, от Шантарска, ни с того ни с сего — на охоту.

Сергееву казалось, что все на земле заглохло, замерло, словно в каменной пустыне. И вдруг в какой-то самый неожиданный миг темень дрогнула, и тотчас впереди посветлело: чернота разбавилась жиденькой зеленоватостью. Он с удивлением обнаружил: зоревая полоска, точно полынья, разошлась, расширилась, засветившись голубеющей чистотой, напряженным зрением отметил впереди воду — застывшую свинцовую гладь перед черной глухой стеной, должно быть, камыша. Подсадную он не увидел: то ли утка затихла у самого берега, в маслянистой черноте, то ли заплыла в камыши. Он успел лишь об этом подумать, как темная неясная тень перечеркнула голубеющую полоску зари и знакомый упругий свист крыльев рассек тишину… Селезень! Всполошно, точно со сна, срывая голос, закрякала подсадная, судорога пошла по глади воды, в ответ раз-другой простуженно, со степенным превосходством, уже где-то далеко, над камышами, отозвался селезень. Невольно, движимый теперь проснувшимся азартом, Сергеев весь подался в засидке вперед, радуясь тому, что лопнула тишина, началась заря, начался день, жизнь!..

Подсадная вскрикнула несколько раз, уже успокоенно, ровно, однако ее по-прежнему не было видно, но кричала она где-то рядом, у берега. Селезень подал голос внезапно над самой засидкой, свист прорезал воздух справа, возле уха, Сергеев непроизвольно пригнулся, не отрывая, однако, взгляда от воды. Селезень камнем мелькнул вниз, плюхнулся, разгоняя волны, прямо в середину освещенной, теперь уже чуть порозовевшей воды. Круто поворачивая к берегу, раз за разом, будто уговаривая и вместе извиняясь, зашавкал вежливо, деликатно: «ша-а-а… ша-а-а…» Утка тоже с захлебывающейся говорливостью радостно запричитала, уже не крякая — лишь одни мягкие, ласковые, певучие звуки присутствовали в ее призыве: «ка-ка-аа… ка-ка-аа… ка-ка-аа…» Невидимая в прибрежной тени, она, кажется, к тому же приседала, кланялась, точно молодуха, встречавшая нежданного, но любого сердцу гостя, — торопливые круги бежали навстречу плывшему селезню.

Светало теперь быстро: Сергеев уже видел травянистый отлогий берег, спускавшийся к воде, да и самую воду — овальное, не очень большое зеркало, обрамленное чистой зеленой подковой берега и стеной густого прошлогоднего камыша, замершего в сонной неподвижности. Увидел и утку и селезня. С горделиво поднятой головой на прямой изумрудной шее, красивый и весь собранный, как и подобало быть жениху, селезень плавал вокруг подсадной спокойно, казалось, чуть касаясь воды, оглядывая невесту, точно прикидывал — хороша ли, без изъянов ли? А та, теперь тоже открытая, маленькая, вся ладная, успокоившаяся после первого переполоха, выгнув тонкую шею, откинув назад и слегка склонив набок кокетливо голову, легко и с удовольствием поворачивалась: мол, пожалуйста, глядите, оценивайте, коли хотите. Потом вдруг, играючи, принялась легко и ловко окатывать себя водой, пощипывая клювом, расправлять и укладывать перья. Селезень — Сергеев оценил теперь в полной мере — был, и верно, матерым, крупным, хвостовые «косички» закручивались крутыми снежно-белыми колечками. Словно нехотя перебирая оранжевыми лапами, он медленно по спирали подступал к подсадной.