Битва

Медвежьи Горы… Сергеев теперь, с утра, вместе с Тарасенко объезжая «хозяйство», вспомнил слова Бондарина: «Э, отстали! Такой разворот!» — и не только вспомнил, нет-нет да и приходило ему в радости и недоумении: «Да когда же это все? Когда успели? Ведь Север, край земли!» Чувствовал: показывая подразделения и службы полигона, Тарасенко, хотя и сдержанно, даже скупо, пояснял, не желая, верно, переступить грань, допустить и в малости хвастовство, однако горделивость все равно проскальзывала в словах, интонации. И, улавливая ее сам, Тарасенко вдруг с весело-ироничным смешком вставлял привычную присказку: «Нет, слышь, Георгий Владимирович, понес я, да?» И добродушно, искренне всхохатывал.

В тундровой желтоватой равнине лежали островки грязноватого талого снега, озера, еще не вскрывшиеся, тревожно синели «сухим» льдом, кое-где на ровном и, казалось, бесконечном и единообразном просторе открывались оазисы леса, тоже неожиданные тут и оттого трогательные, и Тарасенко, издали отметив такой «островок», пояснял: «Ишкурья точка», «Хинта», «Полярная»… Никакой, конечно, горы Сергеев и близко не видел, и, словно бы угадав этот возникавший у Сергеева вопрос, Тарасенко с улыбкой сказал:

— А Медвежья Гора все же есть, слышь, Георгий Владимирович, но далековато! Швейцария местная — отроги северных гор. Может, завтра увидим, есть тут у нас задумка…

Только к обеду, как и намечено было, они вернулись в центральный городок. Издали, на горизонте, он возник, будто мираж, будто нереальное нагромождение из разноцветных кубиков или торосов, а когда подъехали ближе, когда асфальтовая лента, миновав кирпичную с широкими стеклами будку контрольного поста, вонзилась в прямую улицу городка, Сергеев, выезжавший с Тарасенко утром, в темноте, теперь при свете, увидел: торцовые стены четырехэтажных домов были выкрашены в яркие цвета: красный, оранжевый, синий, зеленый… Потому издали город показался как бы нагромождением разноцветных торосов.

— Интересно! — не удержался от удивления Сергеев.

— Северное градостроительство, — ответил Тарасенко. — Мало естественных красок, и человек разумно компенсирует этот недостаток.

После обеда предстоял, как напомнил Тарасенко, «ответственный эксперимент», поэтому Умнов ночью не встречал Сергеева, он не приехал с точки в центральный городок: всю ночь шла подготовка к эксперименту.

— Пока еще сделано в рамках лишь нашего полигона, но это серьезный шаг вперед, — сказал Тарасенко. — Нет худа без добра: обстоятельства, знаете, подстегнули. Вскоре, думаю, придется напрямую с вами работать, с Шантарском.

«Чего это они — и он и Бондарин — об одном и том же?» — как-то лениво всплеснулось у Сергеева.

…Умнов встретил у входа в бункер, в вязаной теплой шапочке, напоминавшей спортивную, в меховой куртке; должно быть, сказалось долгое и бессонное сидение в подземелье: главный конструктор выглядел бледным, усталым, напряженно смотрели глаза из-под очков. Однако шагнул навстречу решительно, стиснул руку резко, будто тисками.

— Здравствуйте, Георгий Владимирович! С приездом в Медвежьи Горы. А что там, на шантарской земле? Что-нибудь стряслось? Начальник полигона попусту с насиженного места не срывается, так?

Взволнованность, нетерпение пульсировали в голосе Умнова. Сергеев знал из многолетней практики, что тот не мог скрывать своего состояния: оно у него прорывалось наружу. Сейчас происходило именно такое, и Сергеев, стараясь казаться как можно спокойнее, даже равнодушнее, сказал:

— Вот предлагают, Сергей Александрович, посмотреть, что у вас нового в Медвежьих Горах…

Сергеев осекся и примолк, подумав, что ему не следует распространяться о том, что узнал от Бондарина, что сидело в нем, Сергееве, «болевым пунктом» и в чем он еще не разобрался сам, и оттого все время неотступно ощущал какую-то смуту, осадок на душе. Да, в тех своих размышлениях, которые заполонили его вчера по пути на аэродром и к которым он постоянно мысленно возвращался, он пока не находил нужной опоры, необходимого рычага.

— Что нового? — подхватил Умнов, не заметив «тактического хода» Сергеева. — Крутимся вот с Иваном Фомичом, как белки в колесе. Но с той разницей, что белки сами крутят колесо, а наше колесо крутят внешние силы — прилаживаться приходится, а это хуже… — Он сделал короткую передышку, должно быть, лишь перевел дыхание, вновь взорвался: — Смежники! Воюем… Томагавком бы, томагавком! Но покажем, покажем! Исполним указание Петра Филатовича — звонил!

Спустились по ступеням к тяжелым дверям в бункер — они неожиданно легко, бесшумно открылись, и вся группка оказалась на площадке. С мягким свистом, точно где-то стравили под давлением воздух, кабина лифта скользнула вниз. Умнов пропустил Сергеева в просторное прохладное помещение, залитое дневным светом, с непривычной, какой-то даже противоестественной тишиной. Оно было плотно заставлено аппаратурой: черно-муаровые шкафы вздыбились под высокий крашеный желтоватый потолок. И аппаратура Сергееву показалась тоже непривычной: панели с бесконечным множеством ячеек — глухие, без приборов, тумблеров, переключателей.