Битва

Из боковушки, служившей кабинетом и «гостевой», как называли эту комнату дочери, проступала полоска слабого света, и Фурашов, в теплой размягченности подумав, что дочери просто забыли, оставили свет, не предполагая, что там в этот поздний час кто-то мог быть, открыл дверь и остолбенел, смешался: в «гостевой» переодевалась Рената Николаевна… Прежде чем сработала реакция — закрыть дверь, отступить, — он увидел округлые плечи и груди — невысокие, белые и чистые чашечки. Она ойкнула, запахивая байковый желтенький халат, и Фурашов, попятившись, закрывая дверь, успел отметить испуг в расширившихся глазах Ренаты Николаевны и какой-то вместе блеск, будто вызванный тайной радостью оттого, что так все получилось. Именно ощущение, что все произошло не случайно, что она, Рената Николаевна, не только испугалась, но и обрадовалась. Он тогда, кажется, буркнул какие-то слова извинения, а за столом неохотно ел, странно заведенно думая: женщина, женщина… Она явилась из «гостевой» переодетая, с забранными широкой лентой волосами, успокоенная, сказала:

— Извините, Алексей Васильевич, сама не знаю, как получилось… — И то, что волосы у нее были забраны сзади, свиты в широкую волну, — в этом тоже сказывалась женщина.

Он с трудом оторвал глаза от тарелки, взглянул на нее:

— И меня извините.

— Я вам поставлю чай. Все, наверное, уже остыло?

Она ушла на кухню, принесла чайник, стакан с подстаканником. Он видел ее проворные пальцы, привычные к клавишам; от нее исходил запах хвои, повеяло теплом, какими-то другими тонкими, беспокойными запахами.

Сейчас, в это субботнее утро, они все трое там, в столовой, споро и ловко, как подружки — Рената Николаевна с ними вместе, заодно, — готовят завтрак; он слышит их переговоры, веселые смешки.

В просветах меж деревьев — белесая кирпичная стена двухэтажного дома, и, глядя сейчас на нее, он почему-то подумал о Милосердовой; подумалось вскользь, но в памяти вдруг всплыл тот разговор, какой состоялся у него с девочками недели две назад. Они тогда вернулись из школы. Он был дома, обедал, вернее, он уже закончил обед и хотел уходить, когда они пришли. Катя принялась взахлеб, торопясь, рассказывать, что в автобусе они ехали вместе с Милосердовой.

— Маргарита Алексеевна села рядом, все расспрашивала, как живем, нет ли каких трудностей. Она может нам помочь, даже продукты из города привозить…

Марина, все такая же строгая, с возрастом все более степенная и рассудительная, сказала:

— Не понимаю, чего она хочет, уж очень ласковая да добрая.

— А что, хорошая! — парировала, сверкнув глазами, Катя и тряхнула по привычке волосами. — И красивая! Ведь правда, па?

Она чаще звала его этим сокращенным «па». Фурашов почувствовал внутреннее смущение: то ли от Катиной непосредственности, то ли под ее искристым, проникающим взглядом, который — Фурашову нередко приходило это на ум — не позволял сказать ей неправду, и он промолчал, сделав вид, что занят послеобеденными сборами, готовится уходить.

Катя подошла, потерлась о рукав кителя, заглядывая в глаза.

— Так что ж ты, па? Вот Марине она не нравится, а мне нравится. — Она помолчала и вдруг, выпрямившись, отступив от него, сказала: — А может, па, тебе жениться? Правда, а?

Опешив, не ожидая ничего подобного, повернувшись, он секунду смотрел на нее:

— Это на ком же?

— На ком? На Ренате Николаевне.

Вспыхнула, залилась краской Марина: от крутого, чуть утяжеленного подбородка краснота пошла по щекам вверх.

— Вот дурочка-то!

— А чего? Сама же говорила…

Фурашов усмехнулся, положил ладони им на головы:

— Что, и ей уже, что ли, сказали?

Катя дернулась к нему, вновь прижалась щекой к рукаву:

— Что ты, па! Это мы только с Мариной говорили.

— Давайте, дочки, считать: такого разговора у нас не было.

Что ж, считать можно. Это никому не возбраняется, но разговор-то состоялся, и Фурашов помнит его слово в слово и как ни старается заглушить его в себе, чтоб память не возвращалась к нему, но он приходит на ум, является в самые неожиданные моменты — как сейчас, например.

Он подумал, что долго уже стоит у окна, и, одевшись, вышел в столовую.

Катя бросилась к нему, Марина подошла степенно. С Ренатой Николаевной, причесанной, одетой в знакомый желтый халатик, Фурашов поздоровался, стараясь, чтобы в тоне была обыденность, простота, ничем не выдавая, что он помнит вчерашний казус, пусть она думает — он забыл о нем, не придал значения. Однако в ответе Ренаты Николаевны уловил смущение, показалось даже, что она лишь мельком взглянула, когда он вошел, быстро отвела взгляд. Но когда сели к столу, она оказалась рядом, взяла на себя роль хозяйки, споро раскладывала по тарелкам еду, и Фурашов поймал себя на мысли, что эта взятая ею самовольно роль покоробила его, хотя ничего особенного в том и не было — и до сих пор, приезжая к ним, она всякий раз делала так. Теперь же это показалось Фурашову почему-то бесцеремонным, он помрачнел и в таком настроении был до конца завтрака.