Битва

Девчонки щебетали о завтрашней поездке к реке, строили планы, предвкушая удовольствие побродить по берегу, по лужкам, нарвать первых весенних цветов. Потом они заторопились к автобусу; заторопился из-за стола и Фурашов, почему-то подумав, что ему лучше выйти из дому вместе с дочерьми, не оставаться один на один с Ренатой Николаевной, хотя и не отдавал себе ясного отчета, почему так решил. У вешалки, когда он задержался, надевая фуражку, отстал от девочек, которые уже выскользнули с портфелями за дверь, он услышал тихий, прерывистый голос:

— Алексей Васильевич, когда вы придете днем… обедать?

Он обернулся: что-то подсказало ему — он должен обернуться. Ее глаза смотрели на него прямо, не мигая, темные, с грустной печалинкой, и грусть эта усиливалась от горько поджатых губ, будто она сдерживала их, чтоб они не задрожали. Но, кажется, это ее красило: грусть была какой-то даже одухотворенной, впалые щеки чуть зарделись. И неожиданно для самого себя Фурашов вновь, как накануне вечером, подумал: «Женщина она, уже женщина». Испугавшись этого вывода, будто в нем, в пришедшей ему мысли, было что-то неловкое, постыдное, он вместе с тем, как ему показалось, смотрел на нее чуть дольше, чем можно было в этой ситуации, и, отворачиваясь опять к вешалке, холодно и строго сказал:

— Не знаю, когда освобожусь… Но вы не ждите, обедайте с Мариной и Катей.

И вышел за дверь, не оборачиваясь, не оглядываясь, но затылком чувствовал прожигающий, с укором, взгляд Ренаты Николаевны.

Разморенное ласковое тепло сгустилось среди сосен; казалось, воздух пропитан этим теплом, настоян волнующими ароматами хвои, травы, прогретым пресным духом земли — ароматами беспокойными, тревожащими чем-то необъяснимым, смутным, — и оттого еще больше усиливались и беспокойство, и тревога. Так все воспринимала и чувствовала в это утро Милосердова, когда вывела ребят из подъезда дома, где на первом этаже, в переоборудованной квартире, помещался детсад. Ребятишек, взявшихся за руки парами, она привела в городок игр; они разбрелись к песочным ящикам, к качалкам, к горке, толпились в уголке животных возле деревянных лошадок, свинок, зайцев, медведей… Милосердова ходила от одной группки к другой, наблюдала, показывала, делала все по выработанной привычке и ощущала — чувство какого-то трепетного беспокойства вошло в нее, не отпускало. Тихо в сонной теплоте дремали вокруг сосны, но ей, Милосердовой, чудилось, что и сосны с потрескавшейся темной корой, с желто-бронзовыми отсветами в местах, где отпала старая кора, тоже замерли в беспокойстве. Было ли так в действительности или ей лишь казалось — она над этим не задумывалась.