БИТВА ДЕРЕВЬЕВ

Бесконечная равнина была внутри человека; человека, которому нужно было бросать в себя что-то снова, снова и снова, чтобы заглушить этот истошный крик внутри себя, чтобы сделать вид, что никакой равнины нет, и младенца нет, и все хорошо, стоит только кинуть немного живого и заткнуть дыру, совсем немного, совсем чуть-чуть, что тебе стоит, дай, дай, дай, у тебя же есть, почему нет у меня, почему не даешь, дай, и все будет хорошо, хорошо, хорошо…

Мирддин едва удерживался на узкой, тающей, как льдинка в кипятке, кромке собственного сознания.

Убраться. Как можно дальше. Как можно быстрее. Не выходить из тела. Не выпускать наружу.

То, что держит в себе один человек, невозможно удержать дану; дану становится фир болг, не удержав такое; фир болг в Камелоте…

Ревущее чудовище над домами, громящее здания, топающее, бьющее хвостом, машущее лапами, тщетно пытающееся хоть на миг утолить голод! голод! голод!

Нельзя. Никак нельзя.

Донести себя до места, где нет людей.

Тело повиновалось плохо; ему не хотелось быть этим; держать это в себе; оно сопротивлялось. Контроль совсем кончился. Функции, сброшенные к настройкам по умолчанию, начинали отваливаться. Кажется, его вывернуло. Вестибулярный аппарат тоже отключился.

Он лежал, скрючившись, безуспешно пытаясь найти какое-то положение, в котором можно было бы отстроиться от помех, в которых тонуло сознание. Ориентация в пространстве тоже отключилась. Мирддин чуть не заплакал от отчаяния. Удалось ли добраться до окраины? Или нет? В какую сторону дальше? И что делать?

Был способ подняться, распрямиться, не этим жалким комком плоти. Такой легкий. Такой простой. Очень простой. Когда вокруг столько топлива. Столько еды. Столько тепла. Почему он не должен? Ради чего? Зачем?

Ответ только что был, тут, очень близко, но Мирддин его уже не помнил.

— Вот вроде и одет прилично, а с утра нажрался уже, — сказал женский голос. — И чего неймется?

— А чо, — пробасил мужской. — Господа — тоже люди. Ишь, часики!

Мирддин понял, что у него шарят по карманам. Мужской голос присвистнул:

— Ух ты, Мэг! На это месяц гулять можно! Живем!

— Такой молоденький… — протянул женский голос. — И винищем не тянет.

— Отравился устрицей, — хмыкнул мужской. — Ничего, вечерком похолодает, очухается.

— Нехорошо его тут оставлять, — сказал женский голос. — Давай-ка его внутрь.

Мирддин понял, что его вздергивают, как тюк, и куда-то тащат. Потом сажают и прислоняют к стенке. Потом хлещут по щекам:

— Эй, господин хороший!

— Дай-ка я, — сказал женский голос.

Раздалось бульканье, и ему фыркнули в лицо водой.

Водой. Идиот!

Голос тоже плохо слушался.

— Во-ды-да. Йте. По-жа… Ста.

Ему сунули липкий граненый стакан.

Мирддин плеснул воды на ладонь, коснулся губами и позвал. Этого было мало, очень мало, но нужно было надеяться, что этого хватит.

— Что случилось-то, господин хороший? Может, доктора вызвать? — спросил женский голос.

Доктор. Госпиталь. Только не госпиталь!

— Не-на-до-до! Кто. Ра.

Столько людей… он просто не выдержит.

— Йа-по-си-жу. Немног. О.

— Припадочный он какой-то, — озабоченно сказал женский голос. — Не помер бы он у нас тут, хлопот не оберешься.

— Да пусть сидит, Мэг, — сказал мужской голос. — Лавку не просидит. Да и кто к нам счас поедет — глянь, как ливануло!

Голоса размазывались цветными пятнами. Их можно было собрать и бросить в ледяной провал, и тогда вой утих бы. Хоть на чуть-чуть. Хоть на немножечко.

Мирддин из последних сил не делал ничего.

С грохотом распахнулась дверь, сверкнула молния, люди застыли, как в магниевой вспышке, и внутрь хлынула волна, сметая все. Бирюзовая, белоснежная, лазурная, кипенная; вставшая куполом над городом и обрушившаяся вниз; разбивающаяся между зданиями и переулками; врывающаяся в окна; смывающая хлам и крошево, заполняющая улицы до самого неба китами, рыбами, скатами, удильщиками, несущими фонари — а за волной, в пене прибоя и пене яблонь, грозный и сияющий, вставал Авалон, Авалон детей дану, Авалон Завета, от века и до конца равный самому себе. Авалон, не знающий ни легких путей, ни жалости.

Волна подняла Мирддина, опустила на песок, прошла над ним и отхлынула.

Мирддин смог открыть глаза.

Он сидел, прислонившись затылком к стене, а перед ним стояла Нимуэ, тонкая и прямая, как лезвие, и сквозь нее сиял Авалон, как свет сквозь замочную скважину.

От ее касания разлом над бездной сомкнулся. Ужас перестал быть всепоглощающим, ужавшись до скупого факта «и так бывает».

Мирддин благодарно выдохнул. «Как вовремя».

«Что случилось?»

«Хватанул чужой памяти».

Сейчас, оглядываясь, он понимал, что уже сталкивался с таким. Но он не ожидал, что такое возможно в Срединных землях, среди людей, и он был связан Эмрисом Виллтом, а Эмрис Виллт сам носил в себе подобный разлом, и оттого был беззащитен.