БИТВА ДЕРЕВЬЕВ

Эйрмид моргнула, отрываясь от воспоминаний.

— Это значит «чтобы достичь цели, ты необратимо меняешься. И никогда не сможешь вернуться обратно».

— А, — сказала Нимуэ.

Нужно было принимать решение. В кончиках пальцев еще отдавалось острое, безрадостное удовлетворение — «никого и ничего нет». Оно растекалось внутри, как яд под корой дерева, и ему нельзя было ничего противопоставить, и нельзя было оставить так, как есть, потому что никто не снимал с нее обязательств — было озеро и были Срединные земли, она несла ответ за них и не могла перестать. Но горечь парализовывала ее.

Нимуэ опустила веки и позвала Башню.

«Ты — Страж?»

Холодное драконье внимание сконцентрировалось на ней.

«Я наблюдаю. Я охраняю. Я уничтожаю».

«Что ты уничтожаешь?»

«То, что прикажут».

«У меня боль внутри. Сделай так, чтоб ее не было».

Драконий глаз мигнул. И все прошло.

Экран, в котором отражались Пустоши, моргнул и погас.

Эйрмид крепче сжала плечи дочери, но ничего не сказала.

Мирддин засыпал на песке, просыпался, опять засыпал, и ему снились крики, и взрывы, и огонь, падающий с неба, и огромное черное облако, вспухающее грибом на горизонте, и волна, встающая стеной до неба и застилающая все. Великий Потоп, гибель Атлантиды, сражения богов и титанов. Он видел бесчисленную армаду и ее предводителя, навеки спящих зачарованным сном в Пустошах; окаменевших исполинов, изломанных криком; титанов, брошенных на колени горем и запечатанных им в одном застывшем мгновении; нагую женщину, пляшущую на груде черепов в отблеске северного сияния. Нимуэ, подумал Мирддин. Женщина обернулась. Это была не она, но Мирддин проснулся с привкусом имени на губах. Оно что-то значило.

Он задумался, что бы это могло быть.

Потом поднялся и пошел в сторону моря.

Песок хрустел под ногами, и это был единственный звук, оставшийся во всем мире.

Следов за ним не оставалось.

Воля и намеренье, подумал Мирддин.

Он знал, что придет, если будет идти достаточно долго и не сворачивая.

Он понял, что приближается к цели, когда изменился воздух. Это был не запах; даже не тень запаха; просто появилось ощущение, что где-то далеко, за пределами зрения и восприятия, разомкнулась стеклянная колба.

Мирддин продолжал идти, пока, поднявшись на вершину какой-то из бесчисленных дюн, не увидел море.

Оно лежало внизу, темно-синее и распахнутое, и гребни волн, встающие и пропадающие вдалеке, были как дюны. Пена, белая и кружевная, с шипением откатывалась на берег и отбегала, и там, откуда она откатилась, песок блестел, как темное зеркало.

Мирддин спустился по дюне вниз, и вошел в воду. Вода холодила и была соленой.

Он положил ладонь на поверхность волны и позвал.

Ответа не было.

Он позвал всеми именами, которые помнил.

Ответа все равно не было.

Он немного отплыл от берега, попытался нырнуть, но ему не удалось достать до дна. Под водой было сумрачно и не было ни рыб, ни кораллов.

Он вдруг понял, что в море, как в пустыне, кроме него нет никого. Что он — единственное живое существо до самого дна этого бесконечного океана. Он лег на волны и стал смотреть на небо, подсвеченное разделенным пополам солнцем. Было бы лучше, если бы в этом море было еще что-то живое. Даже необязательно разумное или осмысленное. Он подумал, что динамическое равновесие интересней статического, и что, конечно, если бы ввести фактор случайности… неизвестно, к чему это бы привело, конечно. Результат был бы несовершенным. Но это было бы интересно. Он лежал и пытался представить, на что это было бы похоже, и, пока он думал, вода, на которой он лежал, стала пресной и перестала держать его. Он понял, что его накрыло, попытался вынырнуть, воткнулся в стайку окуней, запутался в водорослях, зацепился о корягу и, отфыркиваясь, оказался на поверхности.

Ночь обрушилась на него, как небесный свод на Атланта — запахом мха, травы, хвои; шелестом листьев, шуршанием полевок, шорохом совиных крыльев; бесчисленным количеством гоняющейся друг за другом живности, чье тепло переливалось во мгле желтым, и зеленым, и алым. Мир вокруг был вопиюще, бесстыдно, бессмысленно живым, и он сам был таким же — с кровью, шумящей в ушах, с сердцем, стучащим где-то в горле, с содранным в темноте локтем и желудком, требующим мяса.

Мирддин пошел куда глаза глядят и вскоре обнаружил, что стоит перед гладким кубом. Он узнал свой дом на озере. Тропа к нему успела зарасти. У крыльца рос папоротник. Папоротник цвел. Мирддин протянул руку к цветку. Вспугнутый светляк поднялся в воздух и исчез.

Мирддин присел на корточки и вырыл пальцами из земли папоротник. Земля была мягкая, жирная и лепилась, как снежок. Мирддин сжал его в одной руке, другой мазнул по двери — дверь открылась. Он вошел внутрь, и скользнувшая панель с шорохом отсекла его от внешнего мира. Мирддин смог выдохнуть. Он набрал код на синтезаторе — синтезатор выплюнул чашку. Мирддин взял ее и прислушался. За тонкими стенами снаружи бесчинно бушевала тишайшая авалоновская ночь. Вынести это было почти невозможно. Почти.

— Ладно, приятель, — пробормотал Мирддин и сунул папоротник в чашку. — Будем учиться.