БИТВА ДЕРЕВЬЕВ

Держать баланс было не так-то просто. Когда он закрывался внутри, у него немедленно возникало чувство, что он сидит в пещере на груде золота — и сверху падают, падают, падают золотые монеты, грозя окончательно погрести его под собой. Мир, состоящий из бесконечного количества комбинаций, складывающихся в бесконечное количество сочетаний, был исполнен смыслов. Не иметь возможности разделить их было невыносимо. Когда он выходил наружу, мир обрушивался на него стеной красок, звуков, запахов, ощущений, сквозь которую приходилось протискиваться с усилием. Становилось легче, если оставлять какой-то один канал восприятия — зрение, обоняние или слух, но какая-то небольшая деталь — стебель папоротника, заворачивающийся спиралью Фибоначчи, капля росы, безупречно раскладывающая луч на спектр, облако странной формы — могли выбить его надолго. Он замирал, разглядывая, как одна-единственная вещь вписывается в мир на множестве бесконечно вложенных друг в друга уровней, от взаимодействия частиц до экосистемы, от экосистемы до взаимодействия смыслов в Аннуине — и, моргнув, мог обнаружить, что прошло несколько часов. Время было сложно регулировать. Когда он более-менее смог этим управлять, он стал искать Нимуэ.

Он нашел ее там же, где и всегда.

Дверь скользнула в сторону, впуская его. Мирддин шагнул внутрь и с наслаждением вдохнул запах — пахло влажным деревом, озоном, как всегда после работы с программами, и тем неуловимым, из чего складывается ощущение присутствия и чего не бывает в законсервированном доме.

Нимуэ стояла в центре зала, и вокруг нее вилась «Сибилла» — сложное, многажды перекрученное полотнище голограммы.

Мирддин тихо сел, прислонился к стене и стал смотреть, как Нимуэ работает. Было удивительно хорошо наблюдать за ней — какое у нее серьезное, сосредоточенное лицо, как она делает несколько резких па, от которых по голограмме пробегают холодные всполохи, или как замирает, и сквозь тонкую ткань становится видно, как изгибается позвоночник. Она была почти прозрачная на просвет, он видел, как вздрагивает синеватая жилка у ключицы, как проступают точеные руки, как она привстает на цыпочки, вытягиваясь выше, и от этого движения розовеют кончики пальцев. Нимуэ была живая, настоящая, жизнь переливалась в ней, как свет в хрустале, а дану, занятая своим делом, не догадывалась, как это выглядит — получалось, что это понимание досталось в единоличное владение ему одному. Это было не то, чтобы правильно — всякое понимание требует разделения — но мгновения, медленные и янтарные, тянулись, как мед с ложки, и ему очень не хотелось прерывать их течение.

Наконец, дану выпрямилась, точным движением погасила программу и обернулась. Глаза у нее расширились. Мирддин поднялся навстречу ее взгляду.

— Привет. Я вернулся.

— Это хорошо, — кивнула Нимуэ. — Я думала, у тебя не получится.

Что-то было не так. Мирддин обнял ее. Ничего не происходило, будто он держал в руках камень. Не было привычного отклика, привычного безмолвного диалога, каждый раз нового и не надоедающего, струны, которая дрожала между ними. Это была даже не кромка льда, под которой бурлят источники — как бывало, когда Нимуэ закрывалась. Просто… просто ровная доброжелательность, будто он ничем не отличается от любого другого скопления атомов в этом мире.

Мирддин отстранился и заглянул ей в лицо:

— Ты не рада меня видеть?

— Мне нечем, — просто сказала Нимуэ.

Мирддин похолодел. Он не представлял, что такое возможно.

— Это называется «эмоциональное подключение», — сообщила Нимуэ. — Его можно убрать.

— Зачем?!

Нимуэ подняла брови.

— У меня есть обязательства. Я не могу лечь и умереть.

О боже.

— Прости меня. Прости меня. Прости меня.

— За что?

Мирддин осекся.

— Я думаю, ты поступил наилучшим образом из тебе доступных, — ровно произнесла Нимуэ. — Насколько я могу судить, все остальные варианты были бы еще хуже.

Мирддин прикусил губу до крови.

— Я не отказываюсь от обязательств, — продолжила Нимуэ. — Я буду говорить за тебя перед Единым, и это то, что я собираюсь говорить.

Мирддин вспылил:

— Мне не нужны обязательства! Мне нужна ты сама!

У Нимуэ сделалось вежливое и внимательное выражение, как у глухого, который пытается читать по губам.

— Я люблю тебя, — беспомощно сказал Мирддин. — Ты же знаешь, что я люблю тебя?

Нимуэ свела брови, будто пытаясь что-то вспомнить. Она не шевельнулась, но за прозрачной стеной снаружи от воды пополз туман — плотный, как белая слепота. Нимуэ, лихорадочно думал Мирддин. Нимуэ, Ниниана, Нинева. Ее нужно было схватить, прижать к себе и держать до тех пор, пока лед не растает, пока все не станет, как было. Но делать этого было нельзя ни в коем случае, одно неверное движение — и она сгинет, расточится, растворившись в слепом тумане, оставив ему одну оболочку. Нинева. Ниниан, Вивиан. Белая мгла подкатилась ближе и уперлась в прозрачную стену.

— Я… знаю, — наконец, медленно выговорила дану. — Я… не понимаю, что это значит, — она растерянно провела рукой по лицу. — Я помню, что понимала, — в ее голосе скользнуло неудовольствие.