БИТВА ДЕРЕВЬЕВ

«И будет Господень Суд… и век золотой настанет. Тогда я найду покой… и радость в небесном царстве» — она повторила предсказание, пойманное в его памяти.

От Мирддина плеснуло протестом.

У него был ответ, но его ответ звучал не так. Он был про принятие своей смерти. Не чужой.

«Нимуэ. Нинева. Ниниэн. Ниниана… Я хочу, чтобы ты была. Чтобы ты длилась, чтобы продолжалась, чтобы продолжала быть. Знать тебя, узнавать тебя заново, снова и снова. Встать рядом с тобой перед Единым и гордиться — пройденным путем, правотой и неправотой, горем и радостью, потому что их нельзя разорвать. Ниниан. Вивиэн. Вивьен. Вивиана…»

Он изо всех сил старался перелить в нее человеческое — свою жажду жизни, свою надежду, свою отчаянность, свое существование на качелях между смертностью и бессмертием. Свое несогласие ни на что, кроме вечности. Нимуэ понимала, что он хочет сказать, но она была дану. Для нее между жизнью и смертью не было пропасти. Не было противоречия. Когда мир закончится — он закончится. Будет она существовать дальше или не будет, какой приговор вынесет Единый или не вынесет — это не имело значения. Каждый миг был конечным, кратким и драгоценным, обрывающимся навсегда, тут же сменяющимся новым — короче вдоха, короче выдоха. Этого было достаточно там, на озере, где все ее народы, ее муравьи и пчелы, ее деревья и травы, ее медведи и волки, ее соколы, лисы, щуки и карпы вели вечную войну за существование под солнцем, проливая свою воду, окрашенную зеленым и алым — и она проливалась вместе с ней, уходя в землю, и снова поднимаясь из нее — новой порослью, ручьями из-под земли, туманом над озерной водой. Этого было достаточно и сейчас.

сердце мое

никто не излечит тебя от смерти.

не встанет между тобой и твоим выбором,

между тобой и твоей сутью.

сердце мое,

никто не встанет между тобой и огнем,

потому что это путь от руды до металла,

путь, который должен быть пройден,

красная река

у зеленого холма эйлдон.

протяни руку,

сорви яблоко,

почувствуй его тяжесть,

его цвет, его аромат,

посмотри, как мешаются в кроне

цветы, плоды и листья,

приложи к щеке,

вдохни запах,

к добру ли,

к худу,

выбор твой уже сделан.

куда приведет

дорога через холмы,

что останется,

когда пройдут багровые волны,

увидишь ли ты,

как кровь становится светом,

будет ли кто-нибудь

в этом рядом с тобой —

я не знаю, сердце мое.

не знаю,

не знаю.

— Ты не веришь в золотой век, — наконец, вслух сказал Мирддин.

Это была такая человеческая формулировка, что Нимуэ пришлось спрятать улыбку.

— Это важно?

— Нет. Потому что я все равно найду тебя… радость моя… в небесном царстве. А до той поры… у нас бездна времени.

Двойное присутствие развернуло память Пустошей в пустынный берег. В шаге плескалось море. Мирддин дремал на песке, и его сон покрывал маревом цепочку каменных стражей, протянувшуюся, сколько хватало глаз. Огромные изваяния — гиганты с орлиными головами, застывшие, подавшись вперед, как бегуны на старте. Вечно смотрящие в сторону Атлантиды, сокрытой за горизонтом, но еще не сокрытой под волнами.

Великое море. Когда Нимуэ бывала здесь одна, она не находила изваяний — только сушу и море. Присутствие Мирддина превратило пейзаж в границу.

Нимуэ вгляделась. Он сам был похож на кого-то из стражей. Пустоши были миром воли, памяти и представлений, переходной зоной от Срединных земель к глубинам Аннуина, примыкавшим к миру людей через сны и видения. Мирддин мог быть соколом или мог быть ветром, но в конечном итоге он всегда отливался в человека, как сейчас — длинноногого, длиннорукого, поджарого, бронзового от закатного отблеска. Сон смягчил его черты, как смягчил очертания изваяний. Самый уголок рта загибался, пряча улыбку — так, будто у него есть какой-то секрет, который делает его счастливым.

Было бы Мирддину легче, если бы он родился в прошлом, в эпоху титанов, когда кровь духов и людей смешивалась чаще? Было бы ему проще, если бы он был такой не один? Или сложнее, потому что цена ошибки в то время была выше?