Битва трех императоров. Наполеон, Россия и Европа. 1799 – 1805 гг.

Однако вести, полученные от русского посла в Берлине Алопеуса, были самыми неутешительными. Буквально в тот день, когда Александр выезжал из Петербурга, Фридрих Вильгельм III написал царю, что он категорически отказывается пропустить русскую армию через территорию Пруссии и будет сопротивляться любой попытке нарушить нейтралитет его страны. 10 (22) сентября Алопеус сообщал Беннигсену и Михельсону: «…все усилия мои остались тщетны, и я никак не мог успеть отвратить его прусское величество от системы нейтралитета, им твердо принятой. Его величество дни три тому назад приказал всей армии прусской быть в готовности к походу, по-видимому, дабы дать более силы сему его решительному намерению. Сие средство приведет в движение двести тысяч человек»[423]. Напомним о плане войны, о котором мы говорили в главе 6. Действительно, намерения прусского командования были самыми серьезными!

Ситуация приняла совершенно неожиданный поворот. Александр, уверенный в том, что он не только очаровал прекрасную прусскую королеву, но так же, как ее сердцем, владеет волей прусских министров, был в полной растерянности. Русский царь не сомневался, что пруссаки поупираются для приличия, а затем, если уж не вступят сразу в коалицию, то, по крайней мере, не будут препятствовать проходу русских войск. Ну а когда русские полки будут лихо маршировать по Берлину навстречу неприятелю, его очаровательная улыбка и томные глаза Луизы сделают остальное – король сдастся, и вслед за русскими полками на войну с Наполеоном отправятся бравые прусские гренадеры.

Теперь его игра приобрела опасный оборот. Вместо того чтобы с восторгом последовать за «благодетелем Европы» на войну с Наполеоном, зловредные пруссаки повернули почему-то свои пушки не на запад, а на восток. Все попытки договориться оказались бесплодными, а прусский король, сославшись на болезнь, отказался от личной встречи с Александром. На западной стороне Пилицы лицом к войскам Буксгевдена стояли войска также в полной боевой готовности. И в Пруссии все почему-то заговорили о войне не с Францией, а с Россией. Принцесса Луиза Прусская, княгиня Радзивилл, вспоминала: «В 1805 г. я поехала… в Варшаву, и на пути… я встретила много войск, которые шли через Одер [на границу. – Примеч. авт.]. В Варшаве нас очень обеспокоили разговоры о войне с Россией, хотя мы еще не очень в это верили, но по нашему возвращению в Берлин я убедилась, что все ее ожидают»[424].

«Отныне, – писал Чарторыйский русскому послу в Вене, – мы не можем более вступить в Пруссию, делая вид, будто мы не знаем, что она намерена воспротивиться вступлению наших войск… В случае войны с Пруссией нам придется воевать уже не с государством, застигнутым врасплох и в силу неожиданности вынужденным быть более сговорчивым, а с державой, предупрежденной заранее, решившей защищаться и имевшей время для подготовки»[425].

Напрасно министр иностранных дел Пруссии барон Гарденберг, взывая к разуму русского правительства, заявлял: «Государственность, честь и независимость [Пруссии. – Примеч. авт.], вероятно, соединится с Наполеоном. Бога ради, не заставляйте нас умножить силы наполеоновской армии на 200 тысяч человек»[426]. Чарторыйский и Александр были готовы отдать приказ о вторжении.

Политика царя и его министра иностранных дел поставила Россию на грань войны, которую никто не ожидал, – войны с государством, находившимся в самых лучших отношениях с Российской империей, единственным грехом которого было то, что оно не хотело немедленно воевать с Наполеоном! Как ни странно, князь Чарторыйский даже не скрывал ни тогда, ни позже своих намерений. В своих мемуарах он написал: «Я должен признать, что видел, насколько маловероятно втянуть Пруссию в союз. Но это меня вовсе не печалило. Конечно, я не пренебрегал никакими доводами, чтобы заставить ее присоединиться к нам, но я с удовольствием предвидел, что в случае отказа мы пройдем по ней с оружием в руках»[427]. Князь надеялся, что результатом войны должно было стать восстановление Польского королевства. Политика Чарторыйского в эти дни была такова, что знаменитый историк александровской эпохи великий князь Николай Михайлович, говоря о поведении князя, написал, что оно было «цинично и даже преступно для руководителя русских интересов»[428]. Но дело в том, что это была линия не только Чарторыйского, но и политика царя Александра.