Битва за Берлин последнего штрафного батальона

– Что? – не понял Максим.

– Телогрейку, говорю, расстегни, глухня…

Руки Максима тряслись. Он рвал на Борьке пуговицы, как-то не сообразив, что дырка в товарище есть, а крови – нету. Наконец Коренич распахнул фуфайку – и изумленно уставился на выгнутую прямоугольную стальную хреновину, примотанную к Борькиной груди несколькими слоями бинта. В штуковине просматривалась вмятина от пули. «Только вмятина?» – Максима обдало жаром.

– Подожди, так ты не ранен?!

– Не ранен… знаешь, как больно… – застонал Соломатин, садясь на полу. – Ух, ё… Вся грудь болит… Ничего, сейчас пройдет, это называется ушибом грудной клетки, Максимка… Не, фигли, я эту штуку снимать не буду.

«Ушиб грудной клетки?!» – подумал Максим, а вслух сказал:

– Борька, что за хрень?

– Да помнишь того рыцаря в доме Гиммлера? Доспехи валялись – не пропадать же добру… Прикинул пластину – вроде по размеру, нормальная сталь, миллиметров шесть толщиной, тяжело, конечно, таскать на себе, но что поделать, и не то таскали… Чем, думаю, черт не шутит, уединился там в сортире, приделал… Ты знаешь, я в Бога не верю, но во что-то же надо верить. Так не хочется умирать!

– А чего же ты втихушку? – Максим уже не сдерживался, хохотал как припадочный. – Постеснялся рассказать о своем изобретении, бронированный ты наш?

– Так засмеют же, – стонал Борька. – Черт возьми, Максим, эта дура мне жизнь спасла… Если хочешь, возьми, дам поносить.

– Нет уж, спасибо, сам таскай. Передвигаться можешь?

– Повоюю еще чуток. – Соломатин поднялся, страдальчески кривясь, легонько стукнул себя по груди, кивнул гулкому звуку, взялся за автомат.