Битвы за корону. Прекрасная полячка

— Но неужто нельзя хоть в такой малости пойти навстречу государыне, когда она в тягостях, и доставить ей удовольствие лицезреть своих соотечественников?

«Ну да, вначале лицезреть, потом осязать и в итоге срочно забеременеть», — мысленно добавил я, а вслух напомнил ему:

— Ясновельможный пан забыл, что ныне Марина Юрьевна живет в точности как и подобает русской государыне, а потому глядеть на мужчин дозволительно ей только из потайных галерей и через особые решетки. Много она увидит? Следовательно, сие обычная прихоть. А если добавить, что жалованье у каждого из этих вояк куда выше, чем у любого из здесь присутствующих бояр, и сравнимо разве с той деньгой, кою получает князь Мстиславский, то…

Федор Иванович негодующе крякнул и в кои веки высказался вполне определенно:

— Да чего там! Нет в казне денег на всякую бабью блажь.

— Но моя дочь согласна принять их на собственный кошт, а потому казна ничуть не пострадает, — напомнил Мнишек.

«Во как приспичило!» — восхитился я, окончательно уверившись, для чего на самом деле понадобились Мнишковне бравые польские усачи, и отчеканил:

— Пока мы не увидим брачный контракт, собственных денег у нее нет, хотя… и впрямь имеется один расход, на который Марине Юрьевне действительно надлежит подкинуть деньжат.

Мнишек с надеждой воззрился на меня, но напрасно, ибо я завел речь о… нищих. Мол, мне удалось выяснить у старицы Минодоры, что она, будучи государыней, непременно повелевала оделять их деньгой во время своих посещений московских церквей, на общую сумму от полтины до рубля, а то и трех. Когда же речь шла о поездке в монастыри, то милостыня увеличивалась до пяти, а при визите в Троице-Сергиев и до десяти рублей.

— У нас столь скудно жертвуют в костелы шляхтянки из самых бедных, а жены магнатов, не говоря о королевнах… — начал Мнишек.

— Тогда понятно, почему у Сигизмунда нет денег на войско, — усмехнулся я. — А впрочем, Марине Юрьевне и действительно было бы не лишне на первых порах пребывания на Руси проявить свою щедрость, потому предлагаю боярам названные мною суммы увеличить вдвое… нет, втрое, — поправился я, прикинув, что наияснейшая никогда не поедет ни в Троице-Сергиев, ни в какой иной монастырь, а если и соберется в кои веки в храм, то от пятерки русская казна не оскудеет.

На том и порешили.

Уходил Мнишек, понуро ссутулившись, как семидесятилетний старик. Взгляд, брошенный мимоходом в мою сторону, был настолько красноречив, что он мог вполне сойти за фразу, правда, нецензурного содержания.

На следующий день я (для проверки, не больше), улучив момент, заговорщически шепнул на ухо Мнишку:

— Тут у меня возникла мысль, как ее высочеству несколько облегчить тяготы обязанностей, кои ей надлежит выполнять. Помнится, мне рассказывали…

— Я не мыслю, что моя дочь отныне захочет воспользоваться советами князя, — сухо оборвал он меня, — ибо вчера успела воочию убедиться, на чьей он стороне.

Вот так. Что ж, может, оно и к лучшему, когда в открытую, без недомолвок. Зато теперь и притворяться ни к чему. Но на всякий случай я уточнил:

— А государыня хорошо подумала?

— Весьма хорошо, — лаконично ответил Мнишек.

— Что ж, как законопослушный подданный, ни в чем не могу перечить ее воле, — развел руками я. — Лишь бы она не пожалела о своем решении.

— И ты, князь, тоже, — многозначительно ответил ясновельможный. — Ибо царица всея Руси велела тебе передать: «Ut salutas, ita salutaberis».[46] — И ехидно осведомился: — Очевидно, князю нужен перевод?

— Не стоит, — беззаботно отмахнулся я.

Но в одном Мнишек оказался прав. Я действительно пожалел. И произошло это уже на следующем заседании Опекунского совета.

Глава 23 КНУТОМ И ПРЯНИКОМ

Пожалел, потому что изменения в раскладе сил произошли не в мою пользу. Если раньше пана Мнишка иногда можно было убедить в разумности того или иного моего предложения, то теперь он выступал всегда и категорически против. Логика не действовала, призывы к здравому смыслу не помогали. Про Романова молчу. Да и Мстиславский с решающим голосом постоянно отдавал его Мнишку.

И первое из поражений оказалось особо чувствительным, ибо касалось Освященного Земского собора, который я предложил созвать пораньше. Тут-то ясновельможный мне и напомнил, что именно государь распустил людишек до лета, а нарушать волю Дмитрия негоже. Причем доказывал это горячо, чуть ли не с пеной у рта. Остальные, кроме Нагого, тоже поддержали его. Разница лишь в том, что Романов это сделал сразу, а Мстиславский после некоторых колебаний.

А тут еще и новая проблема с деньгами, которые мне требовались позарез. Дело в том, что далеко не все мое время целиком и полностью уходило на сражения в Опекунском совете. В конце концов, коль меня назначили судьей — почему-то так называли руководителей — аж трех приказов, надлежало уделять внимание и им. Ну хотя бы из приличия. И я уделял, особенно Стрелецкому. И отнюдь не из приличия.