Бюро слухов

В этот раз она плачет так сильно, что ей не могут сделать рентген. Врач делает снимок моей левой кисти, чтобы показать, как нужно держать руку. Он подносит снимок к свету, и мы на него смотрим. Вот кость, на вид полая, вот четкая полоска кольца, прозрачная дымка вокруг – это мышцы. Вспоминаю парня, с которым однажды познакомилась в автобусе; тот называл себя «ученым христианином». Ученые христиане были идеалистами, то есть верили, что лишь душа реальна. Однажды он упал со шведской стенки в школе, и все думали, что он сломал ногу, но на самом деле он ничего не ломал и ему даже не было больно, потому что не существует никаких костей и боли – только ум, который не чувствует ничего. Помню, тогда я тоже захотела стать ученой христианкой. Но со временем это прошло.

После рентгена, что удивительно, ей вкалывают морфин. Она что-то сонно лопочет про пончики. Мол, в награду за страдания ей полагается дюжина пончиков, и она от каждого откусит по кусочку.

Мы ведем ее к врачу, чтобы наложить гипс. Он накладывает и предупреждает, что под гипс не должны попасть посторонние предметы. «Если что-то туда попадет, придется возвращаться и снимать гипс, потом снова накладывать под наркозом», – говорит он. Мы уходим.

Что-то упало в мой гипс.

Что?

Не знаю.

Ты уверена?

Нет. То есть может быть. Может, мне просто показалось.

Показалось?

Нет, я почувствовала, как что-то туда упало.

Почувствовала?

Кажется.

И что это было?

Не знаю. Что-то.

Но что?

Да ничего. А может, что-то.

Но что?

Ничего. Или не знаю.

Мы моем ей голову в ведре и чешем запястья палочками для еды. Лето, она плачет – ей хочется плавать в бассейне.

Витгенштейн говорил: Все, что мы говорим, исходит из тела; речь не существует вне человеческого тела.

Однажды мы разрешаем ей поспать в нашей комнате – там лучше работает кондиционер. Заваливаемся все вместе в большую кровать. От ее гипса пахнет мокрой собакой. Она приносит с собой ночник, проецирующий звездное небо на потолок, и ставит на прикроватный столик. Вскоре все засыпают, кроме меня. Я лежу в кровати и слушаю гул кондиционера и ее тихое дыхание. Невероятно, как из темных вод появилось вот это.

19

На седьмую годовщину муж ставит мне песню, но она такая грустная, что слушать ее почти невозможно. В ней говорится о супружестве и о том, кто умрет первым. «Один из нас умрет в этих объятиях», – поется в припеве.

Надо же, раньше мне казалось, что любовь хрупка. Когда он был молод, я как-то увидела у него на голове маленькую залысину и испугалась. Потом оказалось, что это была не залысина, просто волосы так лежали. Теперь у него настоящие залысины, но мне уже не страшно; я чувствую только нежность.

Он скучает по своему пианино. Но не говорит о нем. Дарю ему пластинку с голосом Эдисона, где тот объясняет, как работает фонограф.

Слова сохраняются на фольге и воспроизводятся с помощью этого прибора через много лет после вашей смерти тем же голосом, каким вы их произнесли… Этот прибор не имеет языка и зубов, гортани и зева; немой и безголосый, он тем не менее копирует ваши интонации, говорит вашим голосом и произносит ваши слова. Пройдут века, вы обратитесь в пыль, но он будет повторять сказанное вами снова и снова поколению, которое никогда вас не узнает, и все ваши праздные мысли, все сокровенные чаяния и тщеславные слова, что вы прошептали когда-то железной диафрагме, будут услышаны.

Наши слова сохраняются на фольге и воспроизведутся с помощью этого прибора через много лет, поэтому мы стараемся говорить друг с другом как можно ласковее.

Когда мы познакомились, он был в очках, которые носил пятнадцать лет. А я носила прямую челку, как в колледже. Я хотела как-нибудь тайком разбить эти очки, но никогда не признавалась, как сильно их ненавидела, пока однажды он не пришел домой в новых.

Кажется, в том же году я перестала стричь челку. Когда та отросла, он сказал: «Она мне никогда не нравилась».

Рассказываю об этом сестре, и та качает головой. «Два сапога пара», – говорит она.

Она все-таки переезжает в Англию. Из-за мужа, будь он неладен.

20