Бьющий на взлете

Он видел природу тех, кто прикидывался людьми.

Со смертью Элы он провалился в новый, отдельный мир. Не сказать, что это ему нравилось — совсем нет, но определенно добавило адреналина. И добавляло ежедневно. Хитиновые твари, виденные спьяну на Карловом мосту, никуда не делись. В особом состоянии, в тонкой настройке они обступали его стрезва. Не надо думать, что те, кто прячется под видом людей, кичатся своей инаковостью, ничего подобного. Иногда лишь краешек надкрылья виден поверх лопатки, иногда лишь капюшон куртки лежит не так, не та сутулость спины… Короче говоря, он видел. И временами это сносило башню к хренам.

Мир оказался глубок и черен, и порядком отвратен. Словно он угодил ненароком в больное воображение Кафки и никак не мог выбраться на поверхность, отмыться. А правда, напротив, всегда вылезала поверх, как ты ее ни прячь. Это надо было развидеть, и он даже пробовал лечиться. Сердобольные психиатры год кормили его таблеточками, которые здоровейший организм Грушецкого отторгал, как отраву. Это не уменьшило его, как называли специалисты, «видений», люди по-прежнему порой представали ему кипящей массой хитина. Похоже, справиться с этим был только один способ. Он прошел кругосветку, потому что был должен это себе, явился к Новаку и спросил вместо приветствия:

— Как ты хочешь, чтобы я отработал?

Тот поднял голову, по уши зарытый в какие-то отчеты. Нет, дело было не в Праге. В Прагу он, как и пообещал ей тогда, уже не вернулся.

Пепа выглядел усталым и схуднувшим:

— Хочу? Нет. Это должно быть твое желание и твое намерение.

— Я не могу выразить намерение к тому, чего не понимаю. Один раз уже попробовал — так, без объяснений… и это стоило жизни.

— Двух жизней.

— Трех.

Ничего не забыл, не простил тоже ничего. Сел напротив, ногу на ногу закинул непринужденно, а глаза горели люто, неприятненько:

— Рассказывай, Пепа. И упаси тебя Фабр соврать — на том свете достану…

Часом позже Новак все еще рассказывал, а Грушецкий так и не шевельнулся.

Глава 7 Потому что она

Nothing’s gonna change my mind. Так он думал до Праги. Что ж, пришлось потесниться. Когда врата ада откроются, что ты будешь делать? Сидеть на пороге, прикуривать косячок. Собственно, это Грушецкий и сделал. Нет, он, конечно, сперва выразился, причем, неоднократно и сложно, выдохнул, сложно выразился вновь. Новак посматривал на него не то с интересом, не то с сочувствием:

— Полегчало?

— Да как сказать…

— Так и скажи.

— Не полегчало.

— То ли еще будет.

То ли еще было. Потому что лекция продолжалась.

Те сутки инструктажа Гонза помнил до сей поры ярчайше, хотя нет-нет, да приходило в голову: ну, а как я сплю? Ну, может же так повезти, что я просто сплю, а не вот это вот всё? Не получалось. Реальность, пробуждая, совала в очи раскаленный железный прут, выжигала телесность, замещала духовным зрением. Новак так это и обозвал — духовным зрением — от чего Грушецкого по первости перекосило, но потом привык. Он вообще ко многому привык в результате. И получил ответы почти на все вопросы, и даже больше. Наверное, люди так запоминают момент, когда впервые попробовали марочку. Грушецкий и теперь, пять лет спустя, не был уверен, что вся последующая жизнь после тогдашней встречи с Новаком не была всего лишь увлекательным кислотным трипом.

Видовое разнообразие потрясало. Покойная его руками Эла была верхушкой пищевой цепи. Нет, конечно, потом он искал себе оправдания, и даже его нашел. Не лучше ли уничтожить близкого, когда видишь, как он превращается в чудовище? Убить из бережности, из уважения — к прежним чувствам и человечности? Нет, не лучше. Пока она была жива, у него оставался шанс, у них оставался шанс договориться. Нет, тема шла не про прощение, это было гораздо больше. Как близость больше, чем любовь. Но возможны ли близость и любовь с монстром? С чудовищем? Возможны ли они, когда чудовище ты сам?

Людей, биологических людей, по откровениям Новака оказалось очень немного в процентном отношении, куда большую часть общества составляли мимикрировавшие под кормовую базу паразиты. Широкое, широкое видовое разнообразие. Всевозможных форм и размеров, стилей и способов питания, сред обитания — от микроскопических мокрецов, поражающих головной мозг, до liebe, сжиравших душу целиком, присваивающих, переваривающих чужие переживания и жизненный опыт. Головные мокрецы всего лишь приводили жертву к идиотии, к неспособности коммуницировать, воспринимать информацию, связно ее излагать, а высшие хищники становились переносчиками накопленной цивилизационной информации. Наиболее продвинутые действительно ели любовь. Liebe относились к исчезающему виду.

— Почему их так мало? Не то чтобы я хотел, чтоб их было много, но…

— Выживают наименее опасные паразиты. Если паразиты и хищники слишком опасны, слишком резвы, ресурс истощается, и они погибают тоже. Эволюция сохраняет сравнительно безобидных хищнецов.

— По этой же причине?..