Бизнес

В моих снах, во мраке холодной ночи, дул резкий восточный ветер. Миу, слуга-китаец, как две капли воды похожий на Колина Уокера, начальника охраны Хейзлтона, открыл окно с восточной стороны, и королева-мать стала жаловаться на сквозняки, после чего ее ложе с одного боку занавесили пологом.

Позже, когда королева уснула, Миу ненадолго вышел на террасу, а затем прокрался обратно в опочивальню и распахнул стеклянные двери с западной стороны; королева заворочалась и забормотала, но не проснулась, и тогда, на глазах у Джоша Левитсена и маленькой фрейлины, Миу/Уокер распахнул все восточные окна и двери, чтобы впустить ветер.

Полог раздулся гигантским парусом; он натянулся, подобно лиловому спинакеру, да так, что стойки и карнизы балдахина стали гнуться и скрипеть. Королева-мать, еще не вполне очнувшись ото сна, разомкнула веки как раз в тот миг, когда ложе стронулось с места. Исполинские статуи в блестящих доспехах смотрели сверху вниз; стружки облезлой позолоты злорадно перешептывались на сквозняке, гулявшем в опочивальне; толстощекая луна сверкала в безоблачном ночном небе, освещая космос и отражаясь в завитках позолоты, которые колыхались, становились все длиннее, отрывались и летали по темной комнате, как причудливый серпантин.

Ложе покатилось по рельсам. Миу/Уокер счел, что оно едет слишком медленно, и, упершись в его раму с восточной стороны своими могучими ручищами, придал ему ускорение. В окружении золотисто-голубоватых завитков ложе устремилось в ночь. Королева-мать завопила, колеса докатились до того места, где кончались рельсы, но не нашли стопора. Ложе загрохотало по камням, высекая искры; балдахин, шнуры, драпировки и полог развевались и хлопали на ветру. Скорость росла, колеса скрежетали, королева-мать визжала, ложе ударилось о стену террасы, протаранило кладку и устремилось наружу, в черную бездну.

Каким-то чудом Миу/Уокер ухватил ложе за самый край, но не удержал и поплыл следом, а дядя Фредди, привязанный ремнями, трубками и проводами, с криком обрушился в ночь. Я проснулась в холодном поту. Посмотрела на часы. Прошло каких-то двадцать минут. Уж лучше лежать без сна и предаваться мрачным мыслям.

Дядя Фредди. Сувиндер. Стивен. Жена Стивена.

С гнетущим, пренеприятнейшим чувством вины я осознала: как хорошо, когда нужно действовать, а не принимать решение. Мне вспомнилось, с каким ощущением я школьницей в одиночку возвращалась из Италии, получив известие о смерти матери. Слез не было: я словно окаменела, попала в непроницаемый кокон и даже, как могло показаться, обрела способность заглушать чужие голоса. Помню только рокот реактивных двигателей и белый след, который тянулся над Альпами, над проплывающей далеко внизу землей.

У меня заложило уши; я почти оглохла. Стюардессы были вежливы и предупредительны, но, наверно, решили, что я слабоумная и просто не понимаю с первого раза. Я и впрямь не различала их слов. У меня звенело в ушах от рокота двигателей и от давления на барабанные перепонки. Из-за этого я и погрузилась в кокон, который не пропускал другие звуки.

В те годы пассажиры самолета были отрезаны от мира — не то что в наши дни. Сейчас можно, не вставая с места, позвонить по телефону, а тогда, поднявшись в воздух, человек отгораживал себя от всех и вся. Пассажиров, занявших свои места, никто не мог потревожить, если не принимать в расчет ничтожно малую вероятность того, что кто-то дозвонится до авиадиспетчеров и вытребует, чтобы его соединили с пилотской кабиной. Время перелета было полностью в твоем распоряжении, свободное от обязанностей, которые возникают только на земной тверди, не связанное с делами — словно специально предназначенное для размышлений над жизнью и ее сложностями.

Только тогда меня как громом поразила мысль: а ведь именно из-за этого я полюбила летать, в самолетах мне всегда было комфортно, хорошо спалось. Черт побери, неужели это все началось на борту рейса Рим — Глазго, когда мне заложило уши, когда на меня снизошло какое-то бессловесное осознание, что я навсегда отрываюсь от матери, когда я стала задумываться над тем, что меня ждет впереди? Страха не было — во всяком случае, меня не пугало, что родной отец может отсудить себе родительские права, что важный отрезок жизни остался в прошлом; меня неотвязно преследовал лишь один вопрос: что же дальше? Мне казалось, весь мир, который включал и меня, отныне будет другим.

Итак, я сидела без сна, погрузившись в эти размышления; гадала, суждено ли дяде Фредди остаться в живых, и если нет — успеем ли мы свидеться, и по какой причине (если таковая имелась) он призвал к себе именно меня; я раздумывала, не дать ли добро Хейзлтону, чтобы тот открыл глаза Стивену на шашни его жены; не возненавидит ли меня, вопреки своим заверениям, принц — за то, что я его отвергла; не подстроил ли все это «Бизнес», чтобы крепко-накрепко привязать к нам Тулан; нет ли других способов добиться того же результата; стоит ли игра свеч; как воспримет народ Тулана уготованную ему судьбу — как наказание или как благо?