Блад: глубина неба

Для прославившегося на абордажах имперского цеппелина это был самый короткий бой за всю историю. Вскрыв люк «Ржавого призрака», пехота не успела даже занять абордажный коридор противника, как была сметена чудовищным по своей мощи и ярости сопротивлением. Тех бресийцев, которых не затоптали в самом начале, быстро запихали обратно на их дредноут и дорезали уже там. Пилотов взяли в плен. Команда цеппелина между смертью и добровольной капитуляцией выбрала последнее. Так был захвачен «Дождливый гость» — один из самых известных имперских воздушных кораблей.

Газеты Распада взорвались восторженными рассказами о «триумфальном возвращении в строй едва не расстрелянного по ложному доносу героя Распада Винтерсблада и легендарного пилота Фриппа, о непобедимости которых общественность начала уже забывать, но тут — о, чудо! — волей верховного главнокомандующего они оказываются на одном цеппелине и, объединив свои таланты, наносят сокрушительный удар имперским войскам!»

В газетах Бресии статьи были далеко не восторженные, но замолчать такую бесславную потерю одного из лучших дредноутов, да ещё и со всем личным составом, у императора не вышло.

***

— О, капитан! — Винтерсблад поприветствовал вернувшегося после сердечного приступа из госпиталя на цеппелин Фриппа, — с возвращением! На первые полосы газет.

Полковник смерил командира пехоты недружелюбным взглядом и, кряхтя, занял своё место у штурвала.

— Если думаешь, что я благодарен тебе за это или начну уважать, то сильно ошибаешься! — пробухтел он.

— Ну что вы, капитан, — Блад улыбнулся обаятельно и ядовито, — я уже смирился до конца своих дней страдать от вашей ко мне нелюбви! Но абордажей вам не избежать, ведь в вашу геройскую спину теперь смотрю не только я с пехотой, но и весь Распад!

— С солдатами своими остри, мерзавец! А с капитаном изволь соблюдать субординацию! И покинь гондолу управления! Расселся тут, как у себя на кухне!

— Не смею больше беспокоить, господин капитан, сэр! — офицер демонстративно раскланялся и удалился в свой кабинет.

Едва «Ржавый призрак» отчалил от воздушной пристани, в каюту Хайнда пришли двое: Брэбиш и Гастман — главные силачи 417-го полка. Слово взял неуклюжий в жизни, но незаменимый в бою Брэбиш.

— Ты уж это… прости, ротный, — начал он, — но мы с Гастманом тут пораскинули умишком-то, и решили, что командира-то нового надо бы слушать. Дело-то он знает. Вот только под штыки да пули лезет, как будто бессмертный. Так что мы с Гастманом приглянём за ним в бою-то. Если ты, ротный, не слишком против…

— Что, испугались, что и вам от него по пуле достанется? — поморщился Хайнд. — Не думал я, ребята, что вы такое ссыкло, вот уж не думал! Слушаться-то — ладно, капитан велел до поры. Но чтобы от пуль его загораживать! По мне, так пусть бы и пристрелили!

— Так ведь полк же расформируют…

— Да и к чертям! — психанул Хайнд. — Я лучше в другой полк пойду, чем насильника рядом с собой терпеть буду!

— Вот тут мы с тобой не согласимся, — подал голос Гастман, — командир хоть и свистанутый на всю башку, но того, в чём его обвиняли, не делал.

— Ты-то откуда знаешь? Сам видел? — съязвил ротный.

— Я видел, как он дрался, — пробасил Гастман, — а по тому, каков человек в бою, понятно, что он за хрен такой. У этого — всё нутро больное. Больное, но не гнилое. Не верю я теперь, что он детей обидеть мог!

— Видно ему, — пробурчал Хайнд, со зла пихнув ногой табуретку, — хиромант хренов!

— Не ругайся, ротный, — виновато прогудел Брэбиш, — но мы уж решили.

— Делайте что хотите, — с обидой махнул рукой ротный, — умные все стали. Видят они! А я до последнего буду за капитана! И если он скажет выкинуть этого вашего гуся за борт — так и сделаю! С превеликим удовольствием! И лети всё к чертям!

— Но ведь пока-то не сказал, — возразил Гастман и тут же прикусил язык, поймав на себе разъярённый взгляд Хайнда.

— Да вам просто кулаками махать охота, да похвалу от начальства получать понравилось, статейки эти все в газетках — и рады стараться, кто бы вами ни помыкал! Нет, что ли? Стоят тут, лыбу давят! Герои, мать вашу!

82-й год эпохи тридия

Ортиз вываливает на стол передо мной стопку исписанных листов.

— Полюбуйся, — со сдержанным недовольством говорит он.

— Вы пишете роман, господин председатель? — любезно интересуюсь я.

Брови Ортиза сурово сдвигаются.