Благими намерениями

К тому же, когда доводилось слышать что-либо о народных волнениях, отчего-то он воспринимал это так, будто речь шла не о России, а о каком-то другом государстве, далёком, неведомом. «Там – да, там может быть, а у нас – никогда».

Однако Владимир всё же внимательнее в такие минуты присматривался к матросам. И вроде бы снова видел их привычную покорность, исполнительность, беспрекословную подчинённость, но за всем этим почитание офицеров находил совсем неискренним. За ним просматривалась затаённая ненависть – ненависть человека на пять лет насильственно оторванного от всего дорогого его сердцу и принужденного под страхом сурового наказания или зуботычины младшего командира исполнять тяжёлую, выматывающую службу. Проскальзывала мысль, что матросы – такие же люди, что они также кого-то любят, о ком-то скучают, переживают о своём оставленном хозяйстве и доме. «А с чего, собственно, они должны радоваться? – спрашивал тогда себя Владимир. – С чего должны любить своих офицеров, олицетворяющих эту могущественную силу, безжалостно ломавшую их жизнь, ни о чём не спрашивая?»

И, не находя ответа, вновь он гнал от себя эти мысли. Даже допуская, что слухи могли быть реальностью, он надеялся, что всё происходящее наилучшим образом разрешится само собой, в душе ясно понимая, что позиция эта его – детская и к взрослым играм неприменимая, что и подтвердилось уже. И теперь долгую память в истории обретут кровавые дни февраля…

… Владимир задумчиво вздохнул, оторвавшись от своих мыслей, спросил Антона:

– А ты что мыслишь по этому поводу?

– Пока что изображаю заинтересованность в судьбе своих пролетариев, кажется, так они себя называют, а дальше видно будет…

– То есть взглядов их ты не разделяешь?

– Да я взглядов-то их и не знаю толком. У них одно на уме: «Долой буржуазию!»

Антон замолчал, придвинул ближе поднос с чашками и кофейником, налил кофе себе и Владимиру.

– Ты как добирался до дома?

– Из Ревеля поездом, от вокзала – на извозчике. Едва нашёл: они сейчас, видимо, тоже не очень-то хотят рисковать – возить лишний раз непонятных пассажиров. Но с этим договорился всё-таки, правда, плату в три раза дороже взял с меня, чем всегда было.

Владимир отпил кофе, как бы между делом спросил:

– Листатниковы в Петербурге, не знаешь?

– Плохо себя чувствуешь? – спросил, улыбнувшись, Антон: – Понадобилась личная консультация профессора?

Владимир промолчал, кротко улыбнувшись уголками губ.

– Здесь они, – сказал Антон, – дня три тому назад видел случайно Петра Сергеевича, издалека, правда. Когда пойдёшь?

– Да вот после завтрака и пойду.

– А как же нормы приличия, молодой человек?! Ходить в гости без приглашения в первой половине дня, да ещё и в дом, где имеются незамужние молодые особы… Ай-яй-яй… – Антон деланно качнул головой.

– К чему теперь эти условности.

– О! Речь не мальчика, но – революционера! – воскликнул Антон и уже серьёзнее сказал: – Только не нужно в форме по улицам щеголять. Надень что-нибудь гражданское, нечего судьбу испытывать без необходимости.

– Не всё ли равно теперь: погон не носим… – усмехнулся Владимир.

– И всё же, не стоит, – оставался твёрд Антон. – Тебе когда на вокзал нужно?

– Часов в пять выехать собираюсь: вроде бы, шестичасовой поезд должен быть. По крайней мере, так мне сказали на вокзале.

– Хорошо. Я к этому времени отряжу автомобиль.

– Ты автомобилем обзавёлся? – удивился Владимир.

– Надо, Володенька, статус поддерживать. Автомобиль не новый, но… подремонтировали, подкрасили, намыли – так что выглядит вполне прилично, да и достался мне не дорого, по знакомству.

Антон встал из-за стола, стряхнул с лацкана крошку.

– Кстати, один мой приятель по фамилии Бальтон сегодня вечером собирает у себя на вист. Не желаешь присоединиться?

– Посмотрим.

– Ну, смотри, смотри. Я пока на завод скатаюсь, вечером увидимся.

Антон ушёл.

Поразмыслив, Владимир внял его совету: после завтрака вернувшись в свою комнату, выбрал в шкафу один из немногочисленных своих костюмов и сорочку, которые уже даже не мог вспомнить, когда в последний раз одевал. Он отнёс одежду Алевтине, чтобы она приготовила её к выходу, и через полчаса был облачён в отглаженный костюм и рассматривал своё отражение в зеркале, чувствуя себя этом одеянии так, будто снял его с чужого плеча. Костюм, к удивлению, оказался несколько свободным. Выходило, за минувшие годы Владимир похудел.

Он взял на всякий случай зонт, причудливо отделанную коробку с печеньем и серебряный кулон, которые вёз из Ревеля, – подарки для Оли – и вышел.

Придя к Листатниковым, позвонил в дверь. На лестнице послышались шаги: неспешно поднявшись на площадку, к соседней квартире направлялась маленькая пожилая дама. Она внимательным, изучающим взглядом посмотрела на Владимира. Он поздоровался, посторонился, давая ей дорогу, снова тронул звонок Листатниковых. Дама не спешила входить в свою квартиру, задержавшись у двери, открыто продолжала смотреть на Владимира. Владимир чувствовал это, но не смотрел на неё, про себя гадая, что бы это могло значить.

Наконец дверь открылась. На пороге стоял Пётр Сергеевич. Он неподдельно обрадовался: