Благодарение. Предел

— Околеет на беду-то… Видно, батю не воскресишь… притюкнут, баба повдовеет, дети посиротеют. — Терентий отрезал кинжалом от рубахи рукав, перевязал выше колена ногу Гнедухи. — Вертаемся, брат.

— Ладно, садись на мою, правь к дому опасью… Я по-пластунски подкрадусь… — сказал Андриян.

— Да как я тебя отпущу? В семнадцать-то лет чего ты смыслишь, Андрияша?

— Жить мне невмоготу, покуда не найду их. Поклонись матушке, пусть не печалится. Скоро вернусь.

Андриян передал брату кривую саблю, припоясал к тонкому стану кинжал и, вскинув за плечо ружье, вчернился в перелесок… Вернулся домой лишь весною после голодной зимы 1921 года, жилистый, сухопарый, прокаленный туркестанскими знойными ветрами. Машинным маслом пахла гимнастерка, кожаная тужурка. Тяжел был сундучок со слесарными инструментами, раздулся вещевой мешок от книг. Ими он заселил все полки в мазанке.

Дик и страшен был Предел после военного и голодного разора. Почесть через двор начисто вымерли целыми семьями, и соседи растаскивали жердины, доски, колеса и утварь. Зато крепкие хозяева пристроили амбары, дома, скупленные за пудовку охвостья. Смерть обломала свои крылья о дом и семью Терентия — все были живы, налиты молочно-хлебным здоровьем, и ветры и непогоды сникали ничком перед крепкими постройками замкнутого, камнем мощенного двора с колодцем.

Диковинное творилось с Терентием. Подлецами и прохвостами клял он тех, кто был побогаче его, сам же в страдную пору скосил и убрал рожь-падалику не с одного осиротевшего загона. Чуть ли не за грудки брал председателя сельского Совета Елисея Кулаткина: вернуть сиротам и вдовам за бесценок купленные у них дома…

Из-за иконы извлек черный список — около десятка человек приговорил он своим судом к различным карам, уверяя Андрияна, что земля требует их жертв. Похоже было, брат всерьез вознамерился вырубить вокруг себя широко, чтобы неистовому взгляду его не мешала ничья возвышающаяся голова. Сентябрем он смотрел и на бедных, никудышных, по его мерке, людей. Ломом ломил он к какой-то своей заветной дали, до растерянного бормотания перепугал предельского батюшку: «Что ты есть? Что под твоей ризой? Пузо с требухой. На полсела тебя не хватает, а я распростерт на весь свет, и в духе моем все — звезды и земля».

Принесли бабы святой воды из родника у горы Миколы. Терентий выплеснул воду на спавшего в тени поросенка, грозился добраться до самообновившейся в соседнем селе иконы, изрубить на чурки для самовара.

Выдумывал в муках свою веру, что не мешало ему до тяжкого стона и зверской маеты тащить на свой широкий, с клуней, амбаром, погребом двор все попадающееся под руку: утайкой накошенное сено на госфондовских землях, инструменты, предложенные подвыпившим совхозным сезонником.

Какое-то срединное царство-государство мерещилось Терентию на земле…

Мужицкое лето работал Андриян в хозяйстве брата, а как вызолотилась осень, самодовольно запахнув хлебами на хмелю, паленой свиной щетиной, самогоном, как заиграли-загуляли свадьбы богатых, присутулились под стрелами дождей соломенные крыши вдовьих и слабосильных изб, сказал он матери и брату о своем на завтрашней заре уходе. Учиться охота. Последнюю ночь по летней привычке коротал в мазанке. Томительной была эта дождливая и ветреная тьма с коровьими вздохами за стеной, хмельною молодою песней на улице. Все-таки не для того воевал он, чтобы красное знамя держать над хлевами брата, чтобы село плодило богатых и бедных, подавленных и нахрапистых.

Утром за прощальным завтраком в пахнувшей сдобой кухне Андриян отказался от своего пая: белопахой полуторницы и гнедой, похрустывающей коленами кобылы. Взамен забрал книги с пометками покойного бати Ерофея.

Недоверчиво посмотрел на него брат, потом с застенчивостью своевольного поблагодарил его, тяжелой ладонью смиряя свои как бы дыбившиеся волосы на голове.

Прощание было без хмельного. Терентий не гнал самогона и других винокуров давил негодующим взглядом праведника.

В степи с высокого синего шихана Андриян поклонился родной земле, благостно притихшей каждой отжившей свой летний век травинкой, хотел сказать что-то промытому солнцем голубому простору, но лишь сжал зубы. А как перевалил гребень, широкий легкий шаг повел его к Железной горе. Тут-то и совпала его тропа с геологами.

И когда сказали: быть тут металлургическому заводу, он первым пошел в будку на колесах (контору) и нанялся на всю жизнь. Трудно привыкал к жесткой руке и взыскующей вере крутого времени, полного гневных движений, размашистых, под корень бьющих помыслов.

Ветвисто раскидывались по земле железнодорожные рельсы. Валили в траву красный кирпич, щебенку, железные конструкции. Резко пахла цементная и известковая пыль, выдуваемая ветром из-под дощатых навесов. Дерзок и весел был грохот камнедробилок на высоких помостах. Бетономешалки пахтали тесто вековой живучести.