Благодарение. Предел

— В теплушки погрузили нас. Все испытать пришлось. Мерзлую картошку оттает баба, сомнет лепешечкой, под мышкой у себя погреет, детей кормит. Доехали до места в голой степи. Высадились. «Вот тут и живите, как сумеете. Можете артельно». Вот когда вывернулись души наизнанку. Одна бодливая корова в стаде — еще полбеды. А что получится, если сгуртовать таких? Каждый за себя, а ты хоть околевай. Были ушлые бабы: муку спрятали в кофты под груди, в чулки набили. Мужики шли на хитрости безобразные… говорить не буду. Всякие попались. Один раньше был богатый и до помрачения стерег свою скотину, спал в конюшне… а работник спал с его бабой. Другой спалил свое хозяйство… баб и детей бьют, промеж себя дерутся. Уцелели работяги, шпана вся отсеялась. Сбились в артель. Ох, нелегко! Каждый себя считает знатоком, командовать хочет. Ладно, молодые взяли верх. А я завсегда с молодыми. Вырыли землянки, бурьяном топились. Потеплело, я выкапывал корни, сначала сам ел: ежели не помру, детям дам. Напобирушничали у казахов проса, пшенички по горсти — по две. А тут армейцы машину с пшеницей ненароком утопили в овражке. Мы до последнего зернышка спасли, засеяли под ручную вскопку. Через два года уже не голодали. Перед войной поставляли государству хлеб, мясо шерсть, яйца, — Терентий встал, выпрямился, высокий, прогонистый, веселый. — Налаживал я соседям молотилки, мельницы, маслобойки. Широко жил, будто дразнил Кулаткина на расстоянии: гляди, писарь, не сугорбился я.

— Тереха… хвалиться ты умеешь… Мог бы на дорогу выйти верную, если бы слушался меня, — сказал Елисей. — Я всегда добра желаю людям, братской неколготной жизни. Не послушался, вон какого кругаля дал…

— Ты что? Судьба моя такая — не слушаться дошлых людей: учить умеют, а жить не сноровят. Да, была у меня племянница, Палага. Так я к ней прирос душой. Бывало, тоскую по родному краю, рассказываю ей: мол, есть деревья высокие, если бы росли вон на том кургане, месяц бы ветвями по лбу щекотали — месяц избочился низко. Палага не верит, потому что, окромя степной травы, не видала крупнее растения. Кругом ни реки, ни деревца. Колодец в суходоле, вода солоновата, горьковата. Говорю ей о Сулаке-реке, как вольготно разливается в раздополье, опять сомневается. Поехали с нею как-то в мае верст за двести. Увидала она березки в межгорье, глядела-глядела, щупала, щекой прижималась к атласу белому… Заиграла в ней наша кровь…

…Одно плохо — молодняк поначалу не брали в армию. Как-то не по себе было, идет война, а у нас бугаями отгульными пасутся парни. Летом в 1942 году взяли… Молодец к молодцу! Послушные, ловкие, расторопные. Пеши повели по степи, втягивались чтоб. Бронебойщиком и я поработал. Вечная слава погибшим… Что это я? Забыл, а?

— О племяннице, о Палаге, — подсказал Филипп.

— Верно, Филя. Кровь в ней наша взыграла. Ушла девчонка на войну… После, слыхал, тут где-то прижилась… ненадолго… Елисей, ты в курсе насчет Палаги? Ведь ты писарь, законник, все должен знать, во сне один глаз спит, другой моргает.

— Допрос? А то ведь я могу встать и уйти. Или обернуть так, что тебя прижимать начну.

— Какие мы теперь допрощики? Так я, к слову. Да, был у меня сын Анис. Сгорел на сверхзвуковом. Родни у России много, дай им бог здоровья, помогать надо. И Анис помогал.

— Палага ваша, толмачевская кровь — это я потом догадался. Видать, отличалась на фронте — с дитем заявилась в совхоз. Нашелся дурачок, связался. Сама погорела и того дурачка сгубила, — сказал Елисей.

— Погорела-то как она?

— Стрелила меня в пузо. Сбежала. А вон Филиппа сынок Васька попался. Видишь, вон дом со всякими завитушками? Васька построил на государственный карман. Хотел я с ними, дураками, по-хорошему… не вышло. Думаю, дай припугну, чтоб за ум взялись. С чистым сердцем подступил, а они… Филя тоже виноват — не удержал своего Ваську на верной линии. Я состарился из-за вас. Ну да ничего, когда-нибудь еще помянете Елисея Кулаткина благостным словом. Что долго не заявлялся, Тереха? Гнев мешал?

— Два раза я близко подходил, да на себя не надеялся. Теперь все улеглось в сердце. На востоке дороги строил. В партию меня рекомендовали. Спрашивали: серчаешь на советскую власть? Нет, говорю, не серчаю. Власть вполне серьезная, научная..

— Как это так? В партию? — не поверил Елисей.

— Да, брат. Да ведь поздно мне, опять же своеволье люблю. Хоть я понял свою жизнь. А как? Понял, что не понимал ее, — вот и все.

— Да ты кто? Что-то не постигаю тебя.

Терентий покрутил усы.

— Я государственный человек. Державный работник.

— Коль не врешь, моя в этом заслуга. И что тебе было раньше-то не сделаться государственным?

— А что бы ты стал делать в таком разе?

— Что-то я никак не разгляжу, Тереха, башка у тебя седая, а усы черные. Или мне сослепу так кажется, а? — скрипуче-едко заговорил Кулаткин, наливая вина.

— Жениться хочу. Усы почернил, а голову не успел. Вдовый я. А ты как?

— Что как? Еще бы за вином сбегать, а? Невесту я тебе найду. Ну?

— Я не пойду в магазин. Иди сам.