Благодарение. Предел

Увидев подходившую Людмилу Узюкову, Сила успокоил коня, почтительно присмирел. Он видел, как она похлопала Мефодия по плечу, как тот, нахмурившись, резко оглянулся на нее, потом взглянул на девок, виноватясь, ища понимания.

— Бывайте здоровы. Я к моему другу Терентию Ерофеичу в шорную. Уздечку шьет! Вот это дед! Земной шар на ладошке держит, — сказал Сила.

— Быстренько сдружился со стариком… Гляди, замутит он твою бездумную голову. По-дружески говорю, — жестковато предостерег Мефодий.

— А ничто! Выделывает Терентий Ерофеич лису-огневку, я стрелил. Вот возьму и подарю какой-нибудь. А что, Людмила Михайловна? Я богатый, у меня два сердца, только не знаю, кому бы отдать одно, а? — Сила, красуясь, круто повернул коня.

— Ну и дурачок ты еще! Хотя возмужал: что плечи, что руки, а лицом просто загляденье, — сказала Узюкова.

Здоровая, сильная, она любила и умела находить способных и растущих молодых людей. И особенно радовалась, когда отмеченные ею оправдывали надежды. Вызрела у нее мысль вызволить Силу Саурова на широкий простор жизни. Думала она о нем ласково, то ли по-матерински, то ли по-сестрински — чувства эти не требовали пока отчета, возбуждая в ней доброту и активность.

— Не отказалась бы и я от доброго сердца, да поговорка-то верна: если бы молодость знала, если бы старость могла.

— Заграничной барыньке не думаешь подарить сердце-то? По примеру бати своего, а? — спросил Мефодий.

Сила свесился с коня, быстро, с искрой глянул в лицо Мефодия.

— Давай, покоритель природы, вперегонки: ты на своей машине, а я на коне, а?

— Тебя обставлю даже на жеребой кобыле.

Сила отъехал на лужок.

— Ну и парень. Вот по ком девки поплачут… — сказала Узюкова и, понизив голос, упрекнула Мефодия: напрасно он намекал что-то насчет отца Силы, вроде обидел парня.

— Обидишь такого! С ним разговаривай да оглядывайся, — похвально сказал Мефодий. — А батя его Олег Сауров после победы привез из Германии Марту в багажном ящике… На этом и закончил свою военную карьеру.

Мефодий вертко повернулся к Ольге широкой грудью, приподняв шапку над своей крепкой, коротко стриженной, вороной головою:

— А вот еще одна краса Сынкова. Поклон!

Ольга, чуть отпрянув, испуганно взглянула на него, немотно шевеля пересохшими вдруг губами.

— Олька, видала молодца-то? Всех обогнал, а? — возбужденно стрекотала Клава-лапушка. — Вон он форсит, кружит на коне.

Неподалеку от кизячьего костра, лизавшего большой казан с бараниной, Сауров, строговато-серьезный, самоуверенно-спокойный, проваживал потемневшего потного коня, не глядя на суетившихся у казана табунщиков.

— Глядит, будто один со своей лошадью на всем свете, — не унималась Клава-лапушка. — По-моему, для него что люди, что животные — одно и то же.

Мефодий высвободил свою руку из-под руки Узюковой.

— Да, минутку, Ольга, скажите своим старикам… приду поговорить по важному делу… — улыбнулся приветливо желтовато-жаркими глазами. — Ивана не видали?

— Пошли, пошли. Твой Иван со стариками, байки слушает и потихоньку заводится. — Узюкова подцепила его под руку и повела к башенке. У стен ее стояли работники совхоза и района, крупно обособившись от молодняка. — Твое место там, друг мой. Дистанцию забываешь. Идем, боюсь, Иван как бы чего не выкинул: что-то присмирел чересчур.

— Айдате, девки, в клуб, — сказала Настя. — Олька, пошли… И чего ты как-то остолопилась…

XII

На молодежном вечере Мефодий зацепился взглядом за Ольгину стать. Была Ольга высока, соразмерно крупна, грудаста, белотело-розовая устойчиво — даже солнечные ветры из полынного простора лишь слегка осмуглили овальное, большелобое, удивительное лицо: вроде и бровей не заметно, а красивое, нежное, свежее, будто после сладкого сна. Светлые волосы вылезали из-под платка и мягкими и теплыми казались даже на огляд. Легкий с заманкой испуг в карих глазах будил у Мефодия инстинкт погони, преследования.

С огоньком в повелевающих глазах старался по-свекорски примериваться к будущей снохе, но что-то унизительно будоражило его. Вспомнилось ему майское поле с терпким запахом кочетков на буграх, молодая женщина шла к овечьей отаре, грудью встречь ветра, чуть откидывая руки назад, как бы изготовившись обнять чабана, — чабан стоял, опершись на дубинку.

Мефодий хотел и боялся вспомнить, кого воскрешали в душе Ольга и эти ульем гудевшие парни и девки в не достроенном пока еще Доме культуры. Подошли к нему строители, хотели увести в буфет, но он отказался:

— Танцуют… Погляжу.

Мефодий подозвал Ивана, положил руку на жесткое плечо.

— Ну как, Ваня, хороша Олька-то?

— Танцует лихо. Гнется, как березка на ветру.

— Олька, она прямо из Внешторга, фактуристая, — сказал Федор Токин, заместитель Мефодия, протирая короткие толстопалые руки.

Иван, заикаясь, сказал:

— Н-н-ехорошо так говорить.

— Серьезно, лучшая деваха во всем совхозе. Я даже за границей не видал таких.

«Поди, плачет от какого-нибудь мужика бабьими праздничными слезами, — самозащищаясь, раздражал себя Мефодий. — Токин веселит ее? Иван? Боится, малахольный…»