Благодарность

— Вас к ним привела ваша мама. Она хотела отвезти вас в свободную зону и оставить у друзей в департаменте Роны. Но дорогу стали бомбить, и поезд остановился в чистом поле, неподалеку от Ферте-су-Жуар. Ваша мать взяла вас за руку, и вы пустились бежать. Наконец она увидела первый дом, он располагался примерно в километре от города. Мать посадила вас под дерево и велела ждать, не сходя с места. Она постучалась в дверь. Ей отворила Николь Ольфингер. Ваша мама уговорила эту молодую женщину, которую видела впервые в жизни, принять ее семилетнюю дочку. Она сказала: «Нужно забрать у меня малышку. Я вернусь, но сегодня ее нужно у меня забрать. Пожалуйста». Анри вышел на крыльцо, они с женой переглянулись и сказали «да». Ваша мама повторила, что вернется. Но она так и не вернулась.

Я делаю новую паузу. Всматриваюсь в лицо Миша. Оно не выражает ничего, кроме чрезвычайного внимания к моему рассказу.

— Они прекрасно понимали, что делают. Чем рискуют. Они сожгли ваше пальто с нашитой желтой звездой. Они прятали вас. Все это время. Соседям и друзьям они говорили, что вы их племянница. В октябре сорок третьего в Ферте-су-Жуар случилась облава, человек пятнадцать депортировали. Николь и Анри боялись, что на них донесут, и они спрятали вас под брезентом в сарае, там вы провели всю ночь, но, к счастью, никто не пришел. Война закончилась, и однажды утром в дверь их дома постучалась какая-то женщина. Двоюродная сестра вашей матери. Та успела написать ей письмо и по памяти нарисовала план, чтобы тетя могла отыскать вас. На случай, если дела пойдут плохо. Ваших родителей депортировали спустя несколько дней после маминого ухода из Ля-Ферте. Так звучит история, которую рассказала мне Мадлен, дочь Николь и Анри Ольфингеров, родившаяся после войны. Когда ее будущие родители приютили вас, они только-только поженились. Анри умер несколько лет тому назад, а Николь еще жива. Она живет в местном доме престарелых. Ей девяносто девять лет.

Миша сидит лицом ко мне. Слезы беззвучно текут по ее щекам.

Я беру ее ладони в свои: они такие холодные, что мне становится страшно.

— Миша, как вы? Мне продолжать?

Она кивает.

— Я навестил Николь Ольфингер. Она ослепла и плохо слышит. Но она в совершенно здравом уме. Я рассказал ей о вас. О том, как вы разыскивали их. Но вы не знали их фамилии. Она поняла. Я взял на себя смелость сказать ей, как важно для вас выразить им свою признательность. Она была очень тронута. Еще я сказал, как вы будете счастливы узнать, что она еще жива. Узнать, что еще не слишком поздно. На мой вопрос, как они продержались те три года, она ответила словами, которые я запомнил наизусть: «Мы говорим „нет“ худшему. А потом у нас просто не остается выбора». Да, и еще она сказала: «Такими поступками не кичатся».

Миша прячет лицо в ладонях.

— Вы знаете, Миша, я тоже плакал, когда вышел из ее комнаты.

Несколько минут она остается в этой позе.

— Представляю себе, сколько чувств вы испытываете…

Она не отвечает. Но я слышу ее дыхание, слышу, с какой решительностью она сдерживает рыдания.

— Весной можем попытаться свозить вас туда. Кто знает?

Она опускает руки и поднимает глаза.

— Да… но… я так… обезусилела. Мозвожно.

— Если хотите, я приду завтра с блокнотом бумаги для писем и помогу вам написать несколько строк. Хорошо?

Ее подбородок дрожит, но слезы больше не текут.

— Порошок.

На следующий день, когда я только вхожу в ее комнату, она уже сидит за столом.

Она готова.

Я сажусь сбоку.

Кладу перед нею блокнот, даю один из своих карандашей. Я помню, что ручки и фломастеры ей не нравятся. Она хочет быть уверена, что можно стереть, начать заново.

Несколько минут она сидит склонившись над бумагой и подняв карандаш. Ждет, когда придут слова.

Я понимаю, насколько редкими гостями они стали. Такие далекие, перепутанные, погребенные.

— Вам нужна помощь, Миша?

Она качает головой.

Я отхожу от нее.

Сажусь на край кровати и смотрю в окно.

Мы никуда не торопимся.

Я вижу, как она пишет. Очень медленно. Написала от силы десяток слов. Ее рука дрожит, но она старается. Я знаю: в эти мгновения она отдает все, что у нее осталось. Сжигает последний порох.

Я слышу скрип карандаша. Она сильно надавливает на бумагу.

Я готов улечься на постель и вздремнуть. Потому что в этой комнате, рядом с этой пожилой дамой, я непостижимым образом чувствую себя в безопасности.

Она закончила.

Она складывает лист.

Не заглядывая в текст, я кладу письмо в конверт и запечатываю его у нее на глазах. Она имеет на это право, она заслужила уважение. Я надписываю адрес дома престарелых, указываю номер комнаты и имя Николь Ольфингер.

— Я отправлю его по дороге с работы.

Она одобрительно кивает.

— Увидимся в четверг?

Она снова кивает, уже из последних сил.

Я подхожу к двери, но пациентка останавливает меня:

— А вы?.. Ваш о… отуц?

— Эх…

— Что делать?

— Не знаю, Миша.

— Но почему так долго?

— Знаете, мой отец никогда не стремился снова встретиться со мной. Мне кажется, ему невыносимо мое присутствие. Он помнит меня как некую искаженную, деформированную картинку, которую он навеки заморозил в своей памяти.

— Но почему?