Благодать (СИ)

— Маш, ну так куда мы всё-таки едем? И почему натрепала Кириллу Петровичу, что машину еще не покрасили? — спросил он, пропуская Машу, а сам пошел в прихожую, проверить замок. Ему, в принципе, было плевать, куда и зачем они отправятся. Сейчас надо было отвлечь Машку. Перспектива оказаться где-нибудь на окраине – в центре ему было не по средствам – в съемной квартире пугала его ещё больше, чем возможность расправы над ним Кирюшиных бойцов – Машке стоило только заикнуться, и Шурика искали бы с фонарем и не факт, что нашли бы. Он вообще избегал встреч с её отчимом, предпочитая общаться по телефону. Впрочем, общением это можно было назвать весьма условно: Слышь, ебундей, Машеньку позови. Тёлку бы найти нормальную да при бабках – Сашка сам бы свалил с превеликим удовольствием, а с этой психопаткой гомика из себя приходится изображать. Нет, он бы оприходовал ее с превеликой радостью, но… боялся, ну да, боялся. Желание пропадало, казалось, навсегда, стоило только представить жирную рожу с переломанными борцовскими ушами. Машка не особо заморачивалась – ей хватало любовных развлечений, и Шурик, поначалу здорово уязвленный осознанием того, что Маша им пользуется как буфером, отгораживающим мамино любопытство от реального положения вещей, мало-помалу попривык. Это ведь не мешало ему окучивать, фигурально выражаясь, чужие огороды. Машка не догадывалась, или виду не подавала. Всех все устраивало. А в последнее время она все чаще затевает не то чтобы скандалы – так, словесные перепалки, а потом, словно спохватываясь, сменяет тон, а то и вовсе извиняется. Шурик тяготился тем, что вынужден все это терпеть, но вынужден был признать, что иногда это даже доставляет ему некоторое удовольствие. Глядя иногда в зеркало на выражение своего лица, ставшее перманентно обиженным, гадал, отчего его воспринимают как брезгливое утешал себя самообманом: примерно так должен выглядеть непонятый поэт. От поэзии он был далек, как от Альдебарана, но, не преуспев ни на одном профессиональном поприще и помня школьные достижения, всё тешил себя мыслью, что вот-вот и явит Поэму. Или Художественное Полотно – а чего, по черчению четверка-то была. Словом, что-то, да будет. А пока пусть всё остается, как есть.

Звонок. Шурик открыл дверь и отступил назад, едва не сшибив девушку.

Парнище был огромен, квадратен и хмур. С короткого ежика волос на широкое лицо стекали капли не то пота, не то дождя, и Маша, взяв Шурика под руку, выглядывая из-за его плеча, заворожено уставилась на кривой ручеек, торопливо огибающий свернутую набок переносицу. Левая бровь, рассеченная шрамом, вздернулась вверх.

— Маша? — он резко повел плечом, словно забрасывал за спину съехавшее с плеча невидимое ружье. Спортивная куртка протестующее хрястнула.

— А кто ж ещё?

— Кирилл Петрович велел ключи передать. — Горилла сунула ладонь размером с разделочную доску в карман пестрых тренировочных штанов, и Маша едва не обмочилась, почти видя, как вот сейчас, сейчас он вытащит вместо ключей здоровенный ствол. А что? – мало у кого к Кирюше претензии? Идиотка. Стал бы он уточнять, Маша – не Маша. Дал бы по лбу кулачищем – у тебя бы и башка в трусы провалилась. Да от одного его вида сердечники, наверное, замертво падают. Он выудил кожаный чехольчик с вышитой золотом «К».

— Раскололся папашка? — Маша попыталась улыбнуться.

— «Мерин» внизу, — ухмыльнулся бугай, и Шурик со вцепившейся в его предплечье Машей отшатнулись при виде оскала добродушия.

— Может, чаю? — проблеял Шурик. Маша ущипнула – он и не заметил.

Бугай ушел. Шурик несколько раз проверил, закрыта ли дверь. Он очень надеялся, что когда придет в спальню, Маша уже будет спать.

Она и впрямь спала. Такая маленькая на огромной постели, но раскинувшаяся так, что прилечь рядом в позе более-менее пригодной для сна казалось нереальным. Он попробовал ее подвинуть – она отбивалась и стонала. Психопатка чертова. Еще придушит спросонья. Не крякнет хоть? Ладно, пошел в гостиную. Надеюсь, сама за руль сядет – хоть в тачке выспаться.

Глава IV

Глава IV

1

Чтобы успеть подготовиться, Катя прибыла на работу спозаранку, что-то около половины шестого, сонная и раздраженная, злая на саму себя. Она широко зевала, не утруждаясь прикрывать рот ладошкой – кого стесняться-то? – и пыталась внутренне собраться. Пока лифт тащился наверх, едва не уснула, и из дремы, уже перевалившей порог, отделяющий ото сна, ее вырвал скрежет раздвигающихся дверей и толчок, будто лифт уперся во что-то сверху.