Благой порыв

– Ботинки сниму, – согласился Арсений, скинул одежду, остался в одних плавках, лег и старательно стал закутываться в одеяло, рассмешив этим Анну.

– Да ну, хватит дурачиться, – смеясь, попросила она.

Они лежали лицами друг к другу, запеленатые, и при лунном свете, что смутно заливал комнату, продолжали говорить и говорить, потому что сна не было, должно быть, старый Морфей, изрядно умаявшись, сам прикорнул в каком-то темном углу. Им хотелось узнать друг о друге все, только это занимало их, много чего-то общего находилось, и это казалось странным, необычным, удивляло и волновало.

– Отца я не помню, – говорил Арсений, глядя в доверчивые глаза Анны, – его забрали на фронт в сорок втором, мне года не было. Мама рассказывала, что война не дошла до нашей деревни всего ничего, канонада с передовой была слышна. Потом немцев отбросили. От отца не было ни одной весточки. Как ушел на фронт, так и пропал. Я потом наводил справки, но не нашел концы. Скорее всего, он погиб сразу, в первые дни. Бросили на передовую и все. Миллионы так вот пропали без вести. Одежду его я износил подростком. Еще от него гармошка осталась. Так я, маленький еще, дурачок, меха распорол. Может, хотел понять, откуда музыка. Гармошку забросил на чердак, потом куда-то пропала.

– Как жалко?

– Гармошку?

– И гармошку тоже. А знаешь? У нас судьба похожая. Тоже не помню отца. Да что я говорю! Ты хоть о папе что-то знаешь от мамы, а я вообще ничего.

– Ну, как это ничего? Мама что-то говорила же.

– В том-то и дело – ничего.

– Ты же спрашивала? А что она отвечала?

– Когда была маленькой, она говорила, что он был летчиком и погиб. Ну, как всегда детям в таких случаях. А потом я подросла и уже хотела знать больше. Ведь он где-то служил. Остались товарищи по службе. Я хотела с ними увидеться. И мама призналась, что про летчика придумала, чтобы я не приставала.

– И кто он был?

– Потом я стала догадываться, что она о нем сама ничего не знает. Отчество она дала мне от моего дедушки. После смерти мамы я спрашивала бабу Дуню, которая взяла меня на попечение. Все-таки двоюродная мамина тетка, единственная родственница. Что-то же рассказывала, как-то же объясняла, от кого ребенок. Но баба Дуня только предположения строила. Я родилась в апреле. А предыдущим летом мама отдыхала в Крыму. В августе.

– Курортный роман?

– Просто мама очень хотела меня. Где-то живет человек, который даже не знает, что я есть. А я благодарна ему. И маме, конечно. Они мне подарили жизнь. А мне очень нравится жить, Арсений. Теперь закрой глаза и спи. Спи, спи, спи.

Утром Арсений очнулся от боли. Он лежал плашмя, одеяло сползло с него ночью, возле тахты стояла Римма и готовилась еще раз щелкнуть по вздувшимся плавкам. Арсений поспешно повернулся на бок, поднялся и с ужасом посмотрел на Анну. Девушка спала безмятежным сном, как ребенок. Как уснула, так и не двинулась. Арсений похватал одежду и пошел на кухню. За ним последовала улыбающаяся Римма. В кухне Арсений стал одеваться.

– Заболтались вчера, – начал он.

– Не оправдывайся, – спокойно прервала Римма.

– Как ты оказалась в квартире? Мы что, дверь не закрыли?

– Мне Анна ключи дала. Еще давно. На всякий случай. Вдруг свои потеряет.

– Чего так рано пришла?

– Сообщить тебе приятную новость.

– Какую?

– У тебя есть заботливый друг.

– Друг? Что за друг?

– Не знаю. Он изменил голос. Спросил, как я чувствую себя. И это в шесть утра, паразит! Я говорю – «Хорошо». А он мне – «Зря. Твой Арсений спит с твоей подругой Анной». И положил трубку, слизняк.

– И ты примчалась?

– Сцены устраивать не буду. Ничего у вас не было. В тебе я могу и усомниться, а в подружке нет. Анька святая. Дуреха еще.

– Тогда чего прибежала?

– Будь осторожней. Ты иногда такое говоришь!

– Что думаю, то и говорю.

– Можешь мне говорить, что угодно. Аньке можешь. Она, как партизанка, под пытками не выдаст. А в доме Касьяныча, не сомневаюсь, бывает твой «друг», который нынче утром мне позвонил.

В дверях кухни появилась Анна в халатике. Сонно уставилась на гостью еще не до конца проснувшимися глазами, не удержалась и по-дитячьи сладко зевнула, потом спохватилась и прикрыла ладошкой рот.

– Ой, Римма! – обрадовалась она. – Поройся в шкафу, что-нибудь придумай.

И ушла в ванную.

Как-то Анна спросила Арсения, что ему более всего помнится из детства, и он ответил одним словом – нищета.

Темная, темная ночь, пятилетний Арсений просыпается в страхе, что-то нехорошее его разбудило. Окна избушки еле угадываются, как размытые пятна. Он слышит в углу шорох и тихий всхлипывающий шепот. В этом углу висит икона Николая Угодника. В темноте иконы не видно и мамы тоже. Мама молится перед святым, конечно же, стоя на коленях. Но еще что-то пугает Арсения. И до его полусонного сознания доходит, что это мычит корова в стайке. В ночной глухой тишине рев ее леденит кровь в жилах, будто страшное чудовище или сама смерть подает голос. Арсений сползает с кровати, подбегает к маме и спешно опускается на колени. Мать обнимает его, прижимается к лицу мокрой щекой, шепчет:

– И тебя разбудила. Подохнет наша кормилица, как жить?