Благой порыв

Это она просила у Николая Угодника хоть охапку сена. А откуда оно у святого? Он же на небесах. А на земле вокруг деревни лугов много, травы хватает. Бабы все лето косили, сгребали, скирдовали. В голодные обмороки падали, но не бросали работу. Но все сено забирал колхоз. Содержание частных коров не поощрялось. Есть же колхозное стадо. Чего еще надо? Но все молоко от колхозного стада забирало государство. Оно все отнимало у селян. До последней курицы. И ревели голодные коровы, плакали бабы, молчали увечные мужички, кого не забрала война. Живи и радуйся, народ! Да пой частушки. Какие-то из них – отцовы.

Разбейся, горох,

На четыре части!

Ох, и весело плясать

При советской власти!

В школе Арсений узнал, что Партия, оказывается, только и думает о нем, только и печется, оттого у него такое счастливое детство. Об этом же говорил на колхозном собрании представитель райкома. Оказывается, советским людям завидуют угнетенные негры в Америке, у которых никаких прав, вот их и бьют. Потом этот представитель гостил в доме председателя колхоза, там играл патефон, по тем временам редкость невероятная. Уже двенадцатилетний Арсений сидел на крыльце и слушал трофейную музыку, а с околицы доносились голоса девчат:

Пойду плясать,

Дома нечего кусать

Сухари да корки,

На ногах опорки.

Кто разберет в темноте голоса девчат, одинаково звонкие, – не словишь антисоветчиц! И слушает охальные частушки райкомовский уполномоченный, сидя на высоком крыльце председательского дома и чувствуя восставшую плоть. Повалить бы грудастую, да на пахучую кошенину…

Бабы сеют, бабы пашут,

Огороды городят,

Мужики сидят в правленье

И о бабах говорят.

Арсений помнил глаза нищеты, он их видел и не раз, и не два. Но почему-то особо засела в памяти странница. Она вошла в дверь и остановилась у порога, жалкая, худая, желтая лицом. Арсений только собрался мокнуть хлеб в молоко, да так и застыл с куском руке. Из горницы вышла мать. Всегда подавала нищим, а тут заплакала. Больно ей стало, видать, что человеку не может помочь. Нищенка без слов поняла и только мелко закивала головой, опустив глаза. Арсению стало жалко мать, он поднялся и понес нищенке свой недоеденный кусок, последний в избе на тот день. И тогда они встретились глазами. Ему показалось, что в глазах женщины, измученной голодом, нет жизни, она угасла. Но в голосе прозвучало то тепло, которое он слышал только от мамы.

– Господь тебя сохранит, – сказала нищенка и вышла.

Не взяла она хлеб из рук мальчишки, которому он был нужней по ее разумению. Скольких нищета свела в могилу, а совесть в людях не убила, не смогла. И того Арсений понять не мог, на чем держалась та совесть.

Жизнь в деревне, конечно, менялась. К власти пришел говорливый Хрущев, разнес в пух и прах уже мертвого «отца народов», и теперь газеты в один голос трындели о Никите Сергеевиче, будто появился долгожданный спаситель земли русской, чудотворец с початком кукурузы в поднятой руке. Колхоз перекроили в совхоз, появилась у крестьян зарплата, даже пенсию назначили старикам, о которой колхозник и помыслить не мог, но ничем не изменилось начальство, также не думало своей головой, а ждало указаний. Сказали бы сверху – вырубить все леса по всей России и посеять кукурузу, вырубили бы и посеяли… Энтузиазма вполне хватило бы.

Самое большое впечатление осталось у Арсения от поездки через всю Сибирь. Служить его отправили на Дальний Восток. Всю долгую дорогу он смотрел на плывущие мимо леса, на редкие барачные полустанки, на избитые дороги и печальные села, и тогда утвердилась в нем одна мысль, засела гвоздем и не давала покоя. А задумался он над тем, почему на такой прекрасной земле, с такими бескрайними лесами, с такими полями, реками, озерами народ живет бедно? Газеты кричали, что полезных ископаемых в недрах этой земли – несметные залежи, леса столько, что не измерить, чернозем хоть в Америку продавай за валюту. А люди живут убого. Отчего? И вставал извечный русский вопрос – кто виноват?

Служба в армии не задела ни душу, ни ум, Арсений отнесся к ней, как и должно, – добросовестно отдал гражданский долг. Закончил учебный батальон, стал командиром танка, хорошо научился водить машину, успешно стрелял из пушки, пулемета, автомата, пистолета. Из него получился неплохой солдат, уговаривали остаться на сверхсрочную службу, но он и близко не допускал подобной мысли. Сержант Корнеев подчинялся воле командиров только потому, что знал – так надо и это ненадолго. На самом же деле подчиняться чужой воле было противно его натуре.

Вернулся в родную деревню. Устроился трактористом – кем еще танкисту! – но мать слезно упросила уехать из деревни, не повторять ее беспросветную жизнь, она как-нибудь прокормиться огородом, да пенсией, зато сын грамотным будет. Ученье – свет…