Благородна и благочестива (СИ)

Ни слова больше не прибавила, что для словоохотливой мэмы Софур оказалось верхом деликатности, шумно повздыхала перед сном, но, уставшая за день, заснула быстро. Камилла смотрела в темноту ещё долго, прежде чем наконец смежить веки.

Богатое наследство, жажда отобрать своё, предвкушение борьбы и сладкой жизни внезапно отступило. Ехать в столицу хотелось всё меньше, сидеть у костра – всё больше. И смотреть, смотреть в теплоту ореховых глаз, с грустью понимая, что слишком другой, слишком чистый, слишком…

Слишком видит насквозь, а оттого – какими ухищрениями перехватить хоть частичку этого тепла? Видно же.

Дочь Золтана Эйросского перевернулась на другой бок, спрятала лицо в рулоне собственной одежды, служившей подушкой, и затихла.

Утром караван тронулся рано. День прошёл тоскливо: караван сделал привал лишь единожды, и повидаться с пэром Патриком Блаунтом, как ни выглядывала Камилла, не удалось. Да и то сказать – теперь стесняло и собственное не слишком изысканное платье, перешитое из запасов покойной матери, и старая шаль, которую самое время на половую тряпку пустить. Даже купленная мэмой Софур новенькая накидка, и впрямь прехорошенькая, бежевая, с тонкой вышивкой по краю – отчего-то не порадовала.

Немного скрасила долгий и тряский день тоненькая плиточка заморской сладости, которую мэма Софур, воровато оглядываясь на задремавшего пэра Нильса, протянула воспитаннице.

– Снова у соседей стащила? – хмуро поинтересовалась дочь Рыжего барона.

– Да у них много, – успокоила Камиллу нянька. – Сколько раз тащу, а из мешка не убавляется. Не заметят даже!

Настроение и так скатилось ниже некуда, а оттого на выволочку старой няньке сил не осталось. Камилла сгрызла коричневое лакомство и немного повеселела.

К вечерней стоянке настроение снова ухудшилось. Камилла посмотрелась в серебряное зеркальце, поправила то, что можно поправить, закрыла накидкой то, что нельзя, выпустила несколько медных локонов из нехитрой причёски, и со вздохом выбралась из повозки.

Костёр в этот раз устраивал Густав, блеснув кулинарным талантом из снесённых к общему котлу харчей. Каша у повара с Ближних Островов получилась и впрямь потрясающей – ароматной, с душистыми травами, без единого комочка – и буквально таяла во рту. К каше повар приготовил и лепёшки, странного зеленоватого цвета, но на вкус нежнейшие, мягкие и отдающие мёдом.

– Для тебя старается, – буркнула мэма Софур, улучив минуту.

Камилла отставила тарелку с кашей, оглядела спутников – в их части каравана тех ни прибавилось, ни убавилось, всё те же лица у кострища – и вскользь глянула на оставленные повозки.

Улыбнулась, не владея враз посветлевшим лицом.

– Вечер добрый, отец! – первым поздоровался Густав. – Только вас и ждали!

Пэр Доминик улыбнулся, присел на спешно принесённое торговцем полено, и кивнул паладину, указывая, что дальше справится сам.

Тот огляделся, улыбнулся, и сел рядом с пэром Нильсом – на единственное свободное место. Поставил на расстеленной тряпице мешочек с засахаренными фруктами:

– Угощайтесь.

Густав попробовал первым, за ним потянулись остальные; мэма Софур буркнула на ухо Камилле, что лучше бы принёс того, коричневого и сладкого; а Камилла не сводила глаз с паладина. Тот, кажется, тоже лицом не владел, потому что улыбался в ответ так же открыто, не сводя с неё внимательных глаз.

Спеть в этот раз Камиллу упрашивали сразу все. Она не отнекивалась: отчего не спеть? Если и голосом Отец не обделил, и настроение появилось, и впечатлить ещё больше хотелось.

В этот раз пелось о весёлом, лёгком и возвышенном; торговец ухмылялся, набивая трубку табаком; семья переселенцев дружно хлопала в ладоши, пэр Нильс многословно и витиевато восхищался, мэма Софур хмыкала, а Густав не сводил влюблённых глаз ни на минуту. Даже вскипевшие в котелке фрукты едва не прозевал.

– До столицы два дня осталось, – вздохнул молодой повар, подсаживаясь к Камилле. – Дорогая Камилла… я хотел…

Дочь Рыжего барона вскочила, быстро извинилась и юркнула к повозке. Ох, не вовремя влез Густав со своими признаниями да прошениями!..

Там, у повозок, куда почти не доходил свет костра, её и нашёл паладин.

– Вас что-то гложет, ллейна Камилла. Я заметил.

Дочь Золтана Эйросского обернулась, вгляделась в спокойное лицо преследователя, и медленно выдохнула. Нет, с таким серьёзным лицом к девушкам не подходят. С романтическим интересом – не подходят. Наверняка его только что-то особое интересует – паладины, они такие, всё должны знать…

– Вы когда-то стремились к чему-то, только чтобы на полпути понять, что и не хотите этого больше, пэр Патрик? – тяжело поинтересовалась она.

– Сомнения – случались, – признал Блаунт. – Но это только сомнения. Морок, если желаете. Нужно уважать свой выбор, сделанный однажды.

– Но ведь тогда, однажды, вы могли и ошибиться, – заметила Камилла. – Что теперь?

– Надо признать ошибку. Но для этого нужны действительно веские причины. О чём вам жалеть, ллейна Камилла?

Дочь Рыжего барона тяжело вздохнула, вгляделась в звёздное небо и заговорила: