Благословение и проклятие инстинкта творчества

• «Александр Кусиков (1896–1977) – поэт «есенинской поры». – Е. М.) был в коричневом, почти по колени френче, такого же цвета рейтузах, чёрных лакированных сапожках со шпорами, малиновым звоном которых любил хвастаться. Худощавый, остролицый, черноглазый, со спутанными волосами, он презрительно улыбался, и это придавало ему вид человека, снизошедшего до выступления в «кафе свободных дум», как он окрестил «Стойло» («Стойло Пегаса», поэтическое кафе в Москве в начале 1920-х гг.. – Е. М.). И в жизни и в стихах он называл себя черкесом, но на самом деле был армянином… Ещё непонятней, почему, читая стихи, он перебирал в руках крупные янтарные чётки?» (из книги М. Ройзмана «Всё, что я помню о Есенине», СССР, 1973 г.);

• «Моя первая встреча с Сергеем Есениным (1895–1925), Серёжей, Серёгой, Сергуней, восходит к тому году и даже к тем дням, когда он впервые появился в Петербурге, – вспоминает русский художник Юрий Анненков. – Было это, кажется, в 1914 или 1915 году, точную дату я запамятовал. Состоялась эта встреча у Ильи Репина, в его имении Пенаты, в Куоккале, в одну из многолюдных репинских сред… Вместо элегантного серого костюма на Есенине была несколько театральная, балетная крестьянская косоворотка с частым пастушечьим гребнем на кушаке, бархатные шаровары при тонких шевровых сапожках. Сходство Есенина с кустарной игрушкой произвело на присутствующих неуместно-маскарадное впечатление, и после чтения стихов аплодисментов не последовало. Напрасно К. Чуковский пытался растолковать формальные достоинства есенинской поэзии… «Бог его знает, – сказал Репин суховато, – может быть, и хорошо, но я чего-то не усвоил: сложно, молодой человек!»…» (из книги «Дневник моих встреч: Цикл трагедий», США, 1966 г.). «Впервые я увидел Есенина в Петербурге в 1914 году, где-то встретил его вместе с Клюевым. Он показался мне мальчиком 15–17 лет. Кудрявенький и светлый, в голубой рубашке, в поддевке и сапогах с набором, он очень напомнил слащавенькие открытки Самокиш-Судковской, изображавшей боярских детей, всех с одним и тем же лицом… Есенин вызвал у меня неяркое впечатление скромного и несколько растерявшегося мальчика, который сам чувствует, что не место ему в огромном Петербурге. Такие чистенькие мальчики – жильцы тихих городов, Калуги, Орла, Рязани, Симбирска, Тамбова. Там видишь их приказчиками в торговых рядах, подмастерьями столяров, танцорами и певцами в трактирных хорах, а в самой лучшей позиции – детьми небогатых купцов, сторонников «древлего благочестия». Позднее, когда я читал его размашистые, яркие, удивительно сердечные стихи, не верилось мне, что пишет их тот самый нарочито картинно одетый мальчик, с которым я стоял, ночью, на Симеоновском и видел, как он, сквозь зубы, плюёт на чёрный бархат реки, стиснутой гранитом. Через 6–7 лет я увидел Есенина в Берлине, в квартире А. Н. Толстого. От кудрявого, игрушечного мальчика остались только очень ясные глаза, да и они как будто выгорели на каком-то слишком ярком солнце…» (из очерка М. Горького «Сергей Есенин», Германия, 1927 г.). «…По счастью, «девическая краса» его лица быстро побледнела… декоративная косоворотка балалаечника уступила место (как в свое время у Горького) городскому пиджаку…» (из книги Ю. Анненкова «Дневник моих встреч: Цикл трагедий», США, 1966 г.);

• «Обериуты (группа писателей, входивших в Объединение Реального Искусства, Ленинград, 1926–1931 гг.. – Е. М.) часто появлялись перед публикой, вызывая доброжелательное любопытство ленинградской аудитории. Даниил Хармс (1906–1942) в длинном клетчатом сюртуке и круглой шапочке, поражая изысканной вежливостью, которую ещё более подчёркивала изображённая на его левой щеке зелёная собачка…» (из очерка И. Волгина «Чтоб кровь моя остынуть не успела…», СССР, 1985 г.);