Благословенный

Полномочным послом императрицы в Варшаве был в это время генерал Игельстром, человек, давно знакомый с Польшею, и отличавшийся точным исполнением приказов. Но, как это часто бывает, верный исполнитель чужих приказаний, Игельстром оказался не совсем состоятельным, когда пришлось самому быть главным распорядителем; оказалось также, что, несмотря на давнее пребывание свое в Польше, он совершенно не знал поляков. Между жителями Варшавы в это время поднялся сильный ропот вследствие помещения русских войск, и особенно офицеров: благодаря страшной коррупции среди польских чиновников, вознаграждение за «зимние квартиры» получали только избранные; простые люди должны были держать постояльцев даром, тратить большие деньги на отопление и содержание своих квартирантов в столичном городе в зимнее время. Игельстром, слыша все эти жалобы, и желая сделать облегчение городу, вывел часть русских войск из Варшавы; но ропот не уменьшился, а силы гарнизона сократились, что только ободрило заговорщиков.

Игельстрому удалось арестовать часть заговорщиков; обеспокоенный варшавскими заговорами, он дал знать о них в Петербург и просил увеличить его войско. Но Екатерина, посоветовавшись с Зубовым и Салтыковым, ему отказала.

Узнав об этом, я пытался поддержать Ингельсторма. Тот факт, что восстание непременно будет, я знал достоверно, и потому, несмотря на все наши договорённости с Зубовым, о том что я не лезу во внешнюю политику, а он — в мои дела, решил-таки тут вмешаться.

Для обсуждения сего вопроса мы явились в Бриллиантовый кабинет в личных покоях императрицы. Присутствовали Платон Зубов, Николай Иванович Салтыков, и внешнеполитическая мартышка Зубова — граф Аркадий Морков.

— Государыня Императрица, — обратился я по официальной форме, — сведения о том, что в Польше созрел заговор, представляются достоверными. Нашим войскам грозит опасность; так надобно усилить их, как просит о том главнокомандующий!

Екатерина скептически поджала губы и поглядела на Зубова. Последнее время она всё более и более доверяла его суждениям, часто вопреки всякому здравому смыслу.

— Донесение барона Игельстрома мы получили и рассматривали его — ответил вместо Зубова Салтыков. — Наипаче всего поражает парадоксальность его доводов: он говорит, что варшавян более всего раздражает тяжесть воинского постоя, да так, что он вывел часть войск из города, и одновременно требует добавить ему войск. Это странно! Надобно барону определиться, что же хуже — изобилие войск или недостаток?

При этих словах Зубов криво ухмыльнулся.

— Не нахожу ничего смешного в сложном положении, в котором находятся войска наши, — вспылив, ответил я довольно резко.

— Однако же, довод графа Николай Иваныча вполне разумен. У нас в Польше имеется немало прекрасных, храбрых войск, не так давно в дым разгромивших их регулярную армию; чего же бояться теперь? — заметила Екатерина. — Если назревает мятеж, барону надлежит ловить заговорщиков, действуя полицейскими силами, а армии тут не надобно. Если мятеж разразится, наши наличные войска должны подавить этих слабо вооружённых и плохо управляемых инсургентов, и я на сей счёт совершенно покойна. Может быть, барон имел иные основания для беспокойства; но ему не удалось их до меня донести.

Я почувствовал, что прихожу в отчаяние. Неужели я ничего не смогу тут изменить?

— Ну, может, и не удалось; возможно, барон Игельстром косноязычный дурак. Но погибнут-то наши войска, а не барон! Те самые победоносные силы, что разгромили и турок, и поляков… Спасите их, наконец!

Николай Иванович, посмотрев на недовольно покрасневшую императрицу, деликатно взял меня под локоть, и, глядя снизу вверх (мне всё ещё непривычно наблюдать его в таком ракурсе), произнёс, интимно приглушив голос.

— Александр Павлович, голубчик! Вы вот так печётеся о предотвращении восстания… А может быть, и не стоит его предотвращать-то? Пусть себе инсургируют мещане варшавские, покажут всем свою подлость и буйство, да пожалуй что, поднимут трехцветный флаг в знак союза с французскими якобинцами… После того никто в Европе уж не скажет нам, что нельзя разрушить Польши — нет державы, что желала бы усиления парижских безбожников! Мы после такого прихлопнем их, как муху! А что войска погибнут, так это ничего — дело того стоит!

— Государство сие нам извечно враждебное, потому должно быть уничтожено, — подтвердила Екатерина, улыбнувшись Зубову.

Всё стало ясно. Они знают о восстании. Они ждут его!

* * *

Через самое короткое время пришло верное известие, что в Польше началось восстание. Набравши толпы повстанцев, вооружив крестьян косами, топорами и пиками, Костюшко выступил из Кракова; 4 апреля под деревней Рацлавицами встретил он отряд генерала Тормасова и сломил его, пользуясь перевесом своих сил и невыгодою положения русских войск.