Благословенный. Книга 4

— Пётр Алексеевич! Да вы сидите, сидите! — предупредил я его тщетные попытки то-ли вскочить и вытянуться передом ною во фрунт, толи упасть на колени. — Право же, это пустяки! Можете передо мною сидеть, я нисколько за то не в претензии; вы, главное, не пытайтесь меня зарезать.

— Ваше Величество! Я верный ваш подданный, Ваше величество! Умоляю, Ваше Величество! — от переполнявших его чувств Пален буквально фонтанировал полубессвязными фразами, плача при этом, как младенец. У меня мороз прошёл по коже: когда здоровый и мужественный человек вот так вот захлёбывается от рыданий — это реально страшно!

— Пётр Алексеевич, будьте покойны: у вас всё будет хорошо! Антон Антонович, уверен, в строгих мерах нет никакой необходимости. Барон всё прекрасно понял! Правда, Пётр Алексеевич⁈ Только обязательно в точности делайте так, как говорят вам эти люди: иначе я не смогу спасти ваших близких!

Пален в ужасе переводил взгляд с меня на Скалона, затем — снова на меня. Пришлось дожидаться. пока он вновь обрёл способность к членораздельной речи.

— Ваше величество! Я сделаю всё, как вы прикажете. Но я не могу быть причиной гибели других людей! Можете ли вы обещать, что никто из связанных со мною известной вам тайною лиц никак не пострадает?

«Не можешь быть „причиною гибели“? Да что ты говоришь!» подумалось мне.

— Хорошо, никто не пострадает. Обещаю! — ответил я вслух и выразительно посмотрел на Скалона.

Тот отдал короткий приказ, и перед Паленом тут же оказалась конторка с чернилами, перьями и бумагой.

* * *

Каменноостровский дворец, 22 декабря 1798 года.

— Государь император! Александр Павлович! — средь всеобщего смятения раздался голос Петра Палена. — Но вы же… Вы же обещали, что никто не пострадает!

— Конечно. Конечно, я обещал. Что же поделать — надо было обещать, ну, я и обещал… Но вы же понимаете, Пётр Алексеевич — нельзя приготовить яичницу, не разбив яиц! Так что, увы, ничем не могу вам помочь. Впрочем, лично вы можете быть свободны: а вот остальных господ я попрошу остаться.

И, обернувшись к бледному и сосредоточенному Волховскому, возглавлявшему нашу засаду, коротко бросил:

— К о л И!

Конечно, я не стал дожидаться окончания ужасной сцены, разыгравшейся после этих слов. Штыками дело не обошлось: загремели ружейные, а затем и пистолетные выстрелы. У заговорщиков огнестрельное оружие было лишь у двоих конногвардейцев, заткнувших за свои шарфы седельные пистолеты, так что наше огневое превосходство было подавляющим. У нескольких моих людей имелись и гренады на случай, если бы мятежников пришлось выкуривать из забаррикадированного помещения; к счастью, никто не был столь глуп, чтобы пустить их в ход в моей спальне. Комнату заволокло кислым пороховым дымом; вопли убиваемых людей отражались от ампирных панелей и мраморной отделки.

«Наташа не захочет тут более оставаться — невольно подумалось мне. — Чудесный Каменноостровский дворец навсегда искалечен разыгрывающейся теперь трагедией и навеки потерян как резиденция. Одни убытки с этими уродами, чёрт бы их всех побрал!»

* * *

Следствие длилось долго. Одним из основных организаторов мятежа оказался обер-прокурор сената Беклешов. Оставшиеся в живых организаторы показали на множество так или иначе причастных к заговору лиц. На допросах план заговорщиков раскрылся во всём великолепии. Устранив меня, они собирались устроить Костю регентом, а фактически, зная его отношение к государственным обязанностям, вести все дела по своему усмотрению.

На многочисленных допросах то и дело стала звучать фамилия «Воронцов». Причём, увы, в деле оказались замешаны и Семён Романович, наш посланник в Лондоне, и Александр Романович, канцлер Империи…

Разговор с ним получился тяжёлый. Воронцов сам явился ко мне, как всегда, на утренний приём. В его усталом, с коричневыми кругами под глазами, лице я увидел бесконечное разочарование и скрытую боль. Он знал, что я знаю, и всё равно, как всегда, явился с обычным докладом. Но положение дел по расчётам с подрядчиками Олонецкой губернии сегодня интересовало меня в последнюю очередь.

— Отчего, Александр Романович, — прервал я его доклад, — вы поступили со мной таким образом? Разве мы не понимали друг друга? Когда-то вы выразили полное сочувствие освобождению крестьян, и я провёл его. Мы оба понимаем важность промышленного развития; мы оба верим в реформы, в представительное правление, хотя и расходимся с вами в деталях его устройства. Отчего вы полезли в этот заговор? Я понимаю — все эти Зубовы, Голицыны, Шуваловы, Куракины, но вы-то куда? Да, наши взгляды в чём-то сильно расходятся. Но вы же знаете, я серьёзно собираюсь уже в следующем году созвать Земский собор, а на нём собрать Государственную Думу. Вы могли бы заседать там в составе собственной фракции, пусть даже и в оппозиции, и отстаивать свои идеи. Отчего вы, всегдашний сторонник законности, решили вдруг ввязаться в это грязное дело с «регентством»?

Александр Романович, прежде чем ответить, долго смотрел в стол. Затем, наконец, он поднял на меня свои тёмные, мудрые глаза.