Благовест с Амура

— А что в Крыму? Ты послушал Корнилова, который предлагал укрепить Севастополь? Нет!

— Откуда это тебе известно? — удивился император.

— Неважно! — отрезала Елена Павловна. — Мне много чего известно. А брата Михаила ты хоть раз послушал, когда он предлагал укрепить армию? Ты считал: она и так хороша — Наполеона громила, турок громила, а теперь вот новый Наполеон громит ее! Твои военачальники — что Меншиков, что Горчаков — шагу боятся ступить без твоих указаний, а у тебя что — семь пядей во лбу? Ты был убежден, что Англия и Франция никогда не договорятся, а они взяли и договорились. Ты был уверен, что Австрия и Пруссия у тебя в кармане, а они тебя заставили — именно заставили! — уйти из-за Дуная…

Великая княгиня пылала гневом. Она говорила и говорила, словно торопилась выложить все, что накипело, что с болью за Россию обсуждалось в ее салоне, а за всем этим было главное: ее жестокое разочарование в нем, — не в грозном «Жандарме Европы», а в мужественном и великодушном Рыцаре, в человеке, которого она безоглядно любила и которому безгранично доверяла.

Она не замечала, как он сникает, все больше и больше, как обостряются скулы на его худом бледном лице, как тускнеют глаза, и вздрогнула, услышав его полный отчаяния тихий голос:

— Зачем ты так… Лена?!

Она бросилась перед ним на колени, заглянула снизу в его опущенное лицо и ей показалось, что все проваливается — глаза, нос, рот, — и вырисовывается череп мертвеца.

— Не может быть! — вскрикнула она, тряхнула головой, и наваждение исчезло: перед ней снова сидел император. Подавленный, безвольный, но — живой!

Она села рядом с ним, обняла, так, чтобы он положил ей голову на грудь — он и положил, и даже глубоко, со всхлипом, вздохнул. Словно исплакавшийся ребенок, наконец-то прощенный матерью.

— Лена, — пробормотал он, — нет любви, и все идет наперекосяк, вся Россия валится из моих рук… Осталось только умереть…

— Ты просто болен, мой дорогой. — Она, как прежде, погладила его по голове, перебрала поредевшие, охваченные сединой волосы. — Простудился, провожая на войну войска, и не лечишься, как следует…

— Простуда — ерунда… Я здоров, но я — умираю. У меня уже нет сил — восстать, как требует этот… Погодин… Давай попрощаемся без свидетелей…

Она поцеловала его в мокрый горячий лоб.

Вернувшись в Зимний, Николай Павлович поднялся, распугивая попадавшихся слуг, на третий этаж, в свой малый рабочий кабинет, сразу прошел к окну и прослезился: ангел с крестом, подсвеченный снизу фонарями, парил над Дворцовой площадью.

— Выстоит матушка Россия против супостата, выстоит… Никому нас не одолеть, пока ее осеняет святой крест… — глядя на ангела, император крестился, на душе его светлело, сердце билось ровнее, и он уж было совсем успокоился, как вдруг фонари разом погасли — все! — и по периметру площади, и внизу колонны. Ангел исчез, как не был, и наступила непроглядная темнота.

Николай Павлович не знал, что на газовом заводе случилась авария, и питающиеся от него фонари погасли по всему городу. Он воспринял исчезновение ангела как сигнал от Господа Бога, что тот отказывается от России.

Император успел ощутить режущую боль в сердце и голове и рухнул на пол.

4

Из манифеста по поводу вступления на престол императора Александра II Николаевича (издан в день кончины императора Николая I Павловича 18 февраля 1855 года):

«…пред лицем невидимо соприсутствующаго НАМ Бога приемлем священный обет иметь всегда единою целию благоденствие Отечества НАШЕГО. Да руководимые, покровительствуемые призвавшим НАС к сему великому служению Провидением, утвердим Россию на высшей ступени могущества и славы, да исполняются чрез НАС постоянный желания и виды Августейших НАШИХ предшественников ПЕТРА, ЕКАТЕРИНЫ, АЛЕКСАНДРА Благословеннаго и Незабвеннаго НАШЕГО Родителя…»

На подлинном собственною Его Императорского Величества рукою подписано АЛЕКСАНДР.

Глава 8

1

Невельской вернулся через день после приезда Вагранова. Когда Иван Васильевич, узнав о возвращении контр-адмирала, пришел к нему в штабной домик, Геннадий Иванович уже ознакомился с предписанием генерал-губернатора и сидел в своем крохотном кабинете мрачнее тайги, окружающей Николаевский пост.

С Ваграновым он был знаком, поэтому, поздоровавшись, кивнул ему на одну из двух свободных табуреток: садитесь, мол, — и хмуро спросил:

— Что теперь делать, штабс-капитан?

— А где он, этот Любавин?

— Отправился в Де-Кастри.

— Надолго?

— Наверное, на месяц. Может, меньше. Потом собирался дойти до Мариинского поста — он там еще не был. Делает альбом рисунков «Русские на Амуре». Сейчас у него зимний пленэр. Если можно так говорить про карандашную графику. — Говоря о художнике, Невельской оживился, но, спохватившись, снова помрачнел. — Господи, о чем я говорю?! Его же арестовывать надо, под замок сажать до прибытия этого… как его?.. дознавателя. Слово какое-то поганое, произносить не хочется.

— «Шпион» — не лучше. Кстати, он ни о чем не подозревает?