Благовест с Амура

Под непрерывный колокольный звон отправляющиеся в поход занимали места, отдавали швартовы, с помощью шестов отчаливали от берега. Отвалил от причала и пароход. Его колеса стали постепенно раскручиваться, расплескивая воду широкими лопастями. На палубе заиграл духовой оркестр.

На генеральской лодке подняли два флага — Андреевский, белый с голубым косым крестом, и личный штандарт главноначальствующего — тоже белый с золотым гербовым щитом, коронами и орлами, — над которым трудились Екатерина Николаевна и Елена Сергеевна Молчанова. Гребцы взялись за весла, и лодка вынеслась на стрежень. На носу ее бок о бок стояли генерал и Корней Ведищев. Позади них возвышался Григорий Скобельцын. Он был лоцманом.

Провожающие радостно кричали «ура», в воздух полетели шапки. Гулко ударила заводская пушка, по распадкам окружающих гор прокатилось эхо.

Весла шлепали по воде, на стрежень одно за другим выходили суда и плоты. Кормщики, набранные из плотогонов, стояли на рулевых гребях и все силы и внимание направляли на то, чтобы не было столкновений. Караван растянулся на две с лишним версты, казалось, ему не будет конца.

Но вот за ближайшим поворотом скрылась корма последнего плашкоута, и разом все стихло.

Великий поход начался.

2

До Усть-Стрелки караван шел почти четыре дня, останавливаясь лишь на ночлег. Дневка с обедом была всего один раз, в первый же день, у складочных магазинов Усть-Карийского золотого промысла. Обед, главным блюдом которого для Муравьева и его штаба была огромная белуга, неведомо как заплывшая в Шилку, устраивал опять же Разгильдеев.

Батальон также накормили роскошной ухой, а гражданские, плывшие большей частью на плотах, еду готовили сами — благо припасов хватало.

Муравьев был доволен угощением и отдыхом: он, вообще-то, за последние перед отплытием недели изрядно устал, поэтому позволил себе пару лишних рюмок вина и сейчас расслабленно радовался хорошему дню, яркой весенней природе и отсутствию серьезных происшествий.

Несерьезные — были, но их последствия старались быстро исправить своими силами, не привлекая внимания начальства.

Обед с отдыхом незаметно перетек в ужин, а там и в ночлег.

Молодой секретарь Муравьева по дипломатической части Николай Дмитриевич Свербеев (сын старого дипломата, он после окончания Лицея служил чиновником по особым поручениям в Якутском областном правлении, там его приметил Струве, временно исправлявший должность областного начальника, приметил и рекомендовал Муравьеву для открывшейся вакансии секретаря), не утративший юношеского романтизма, так описывал свои впечатления от этого ночлега: «…Когда совсем уже стемнело, засветились огоньки на левом и правом берегах, задымились солдатские котлы, и денная суета, шум и хлопоты уступили место тишине, изредка прерываемой окликом часового. Не забуду я этой чудной майской ночи, Усть-Карийского привала и целого этого дня, столь полного радостными впечатлениями, столь увлекательного ожиданием дальнейшего плавания по краю неизвестному, о котором так много толковали в Сибири и которого между тем никто не видал воочию».

Знал бы он, чем обернется всего лишь через полгода этот привал для его рекомендателя, к которому он питал искреннюю симпатию!

Зато отлично знал, что делает и чем это может обернуться для того же лица горный начальник Нерчинских заводов — инженер-подполковник Иван Евграфович Разгильдеев, когда во время ужина ненавязчиво наговаривал генерал-губернатору о предвзятости ревизии Усть-Карийского промысла Бернгардом Васильевичем Струве. Он, Разгильдеев, всего лишь стремился к наведению порядка на приисках, порядка, без которого не могли быть добыты те 106 пудов золота, что так пришлись по душе его императорскому величеству. (И за которые генерал-губернатору была объявлена высочайшая благодарность. Но Разгильдеев об этом даже не заикнулся, хотя, разумеется, знал.) А Струве, по молодости лет, по благородному юношескому стремлению всех защитить, собрал жалобы тех, кому не нравился установленный Разгильдеевым порядок, и обвинил его в произволе. А какой же это произвол, если наказываются смутьяны и наказываются по закону? Да, некоторых пороли, ну так что ж, спускать, что ли, противодействие власти? За это никто по головке не гладит, а пример строгости, при всем своем безграничном человеколюбии, показал государь император. Зачинщики мятежа на Сенатской справедливо получили полной мерой, а из остальных скольким были всяческие послабления — и по условиям каторги, и по срокам, и по местам поселения. А он, Разгильдеев, только порол и только за большие провинности. Вот взять хотя бы пьянство. Приказано было — в рабочее время не пить, а они с утра — чуть не в усмерть!

Слышал, нет ли инженер-подполковник про тульские порки пьянчужек, но попал в точку. Муравьев покраснел и спросил, выпрямляясь в кресле, в котором сидел у походного столика:

— И что, они тоже жаловались?

— Жаловались, Николай Николаевич, — вздохнул Разгильдеев, скромно опуская глаза.

— И Струве принимал их жалобы?

— Целую папку собрал!

— Ладно, Иван Евграфович. Вернусь из похода — там посмотрим.