Блаженны алчущие

Дорога была долгой и унылой — достаточно времени, чтобы передумать множество темных мыслей. Вверх и вниз, вверх и вниз по холмистой местности, а потом — только вниз, к вонючей реке, к шумному мосту, среди крика и гама, резавших чувствительный слух.

В довершение всех бед, пришлось проехать мимо виселиц, и хотя сегодня они, кажется, пустовали, а народу на площади Правосудия собралось негусто, Бэзил поплотнее задернул шторы паланкина и на всякий случай заткнул уши.

Если когда-нибудь будут казнить тебя, дядя, я, так и быть, сделаю над собой усилие, и не отведу взгляда.

В вине Оскара Бэзил не сомневался; дядя сам признался в том, что убил его лучшего друга. Кто послал дядюшку на дело тоже было очевидно — тот подчинялся лишь одному хозяину.

Закон и обычай гласили, что нет преступления чернее, чем покуситься на собственного отца. Предрассудки… Порождения мира, где добро и зло вывернуты наизнанку, а руки героев замараны кровью; придуманные сильными как орудие против слабых, отцами — против детей, хищниками против добычи.

И все же… Даже понимая это, он нуждался в последнем доказательстве, последнем камне на чаше весов. Еще одна смерть оставалась неотмщенной, и когда Бэзил будет знать ее виновника точно, то не остановится уже ни перед чем.

Ведь так?..

На самом деле, ему повезло, что Гвиллима Данеона заперли в темнице надменного Дворца Правосудия, а не отвезли в Скардаг, куда попасть без особого разрешения было почти невозможно. Во дворце он с удовольствием убедился, что служители Закона по-прежнему насквозь продажны — это успокаивало, как то, что солнце восходило каждое утро на востоке и садилось на западе.

В прошлый раз, двери темницы открыл перед ним кошель серебра; сегодня, Бэзил подозревал, придется доложить сверху еще что-то. Он коснулся кольца… Нет, только не его.

Та беседа с людоедом врезалась в память шрамами, которые не сойдут никогда.

Темная камера, пахнущая так, что тошнота подступает к горлу. Затянутое решеткой крошечное окошко, расположенное под самым потолком, чтобы узник не мог, дотянувшись, взглянуть на небо. Голые стены, груда грязной соломы на полу, из обстановки — лишь чан для дерьма.

И сам заключенный — полутруп с горящими глазами, трясущийся, как в лихорадке. Дико было слышать из бескровных уст знакомый голос: — Бэзил, мой мальчик! Право же, я очень рад вас видеть!..

— Я принес вам немного еды, подумал, что вас, должно быть, плохо кормят. Это просто хлеб, — добавил Бэзил поспешно, увидев, как алчное выражение вспыхнуло на изможденном лице людоеда, как скрючились, будто когти, костлявые пальцы закованных в кандалы рук. Еще потребует, чтобы Бэзил накормил его человеческой плотью!

— Хлеб… — повторил старик, как завороженный.

Когда Бэзил, достав сверток, развернул тряпицу, в камере пахнуло теплым запахом свежей сдобы. Следующий шаг — подойти к людоеду, чтобы отдать еду, дался ему с трудом. Пожалуй, и кто-то похрабрее поостерегся бы на его месте!

В конце концов, Бэзил просто бросил Данеону кусок хлеба, и тот, ловко поймав его, зарылся лицом в мякоть. Вздрагивая от жадности, отрывал по щепотке, приговаривая: — Нельзя есть слишком быстро, мой мальчик! Может вырвать.

— Спасибо… Нет ничего хуже, чем голод, — Данеон остановился и перевел дух. — Я даже о своих детках перестал думать, только представлял себе, как ем… Я свел с голодом близкое знакомство, но сдружиться с ним невозможно!