Блаженны алчущие

— Вы не дождетесь милосердия от моего отца — нельзя дать то, чего не имеешь. Зато я могу предложить вам разновидность милосердия…. В стиле Картморов, — Бэзил помедлил, прежде чем указать на кольцо на своем пальце. — Мгновенный яд. Мне обещали, что он убивает без боли. И это лучшее, на что вы можете надеяться.

Данеон продолжал настаивать и упрашивать, даже после того, как Бэзил рассказал, какая казнь его ждет, и довел себя до дурноты, описывая "тройную смерть", которая полагалась лишь предателям и святотатцам — а людоеды, пытавшиеся сожрать наследника Лорда-Защитника, входили и в ту и в другую категорию.

Тогда Бэзил ушел, оставив Данеона подумать над своим положением. Хотелось надеяться, что он одумался теперь, когда до мучительной казни остается лишь один день, и примет яд в качестве платы за правду. Бэзил надеялся на это, еще и потому, что считал: никто не должен умирать так страшно. Разве что дядюшка Оскар.

Снова, как в прошлый раз, парадный холл Дворца Правосудия сменили мрачные коридоры и переходы, и вот Бэзил уже стоит рядом со служителем у подножия узкой лестницы, ведущей к темницам северной башни. И цепляется за стену, пошатнувшись, потому что ему навстречу спускается отец, за его плечом — Оскар вместе со своим жутким слугой, скалящим зубы в вечной пародии на улыбку. В руке слуги светит фонарь, а от него тень отца падает на Бэзила, огромная и черная, как тень сапога — на букашку в ее предсмертный миг.

— Что ты здесь делаешь, позволь узнать? — начал отец без преамбулы, взглядом вдавливая Бэзила в пол.

— Я… Я хотел… — Он вдруг выпалил, неожиданно для себя самого: — Я могу спросить вас о том же!

— Не тебе требовать от меня отчета. Впрочем, правила приличия тебе неведомы. Что ж, отвечу: мне стало известно, что ты навещал мерзавца…

Кто, кто донес?!..

— …И я тоже решил задать ему несколько вопросов. Мы с тобой оба проделали путь впустую: негодяй удавился в своей камере.

Бэзилу пришлось прислониться к стене. В глазах рябили мушки. Оконце под потолком… Кандалы на руках…

Отец спускался вниз. Его голос пробивался как сквозь толщу воды, от шагов сотрясался каменный пол под ногами.

— Чего бы ты ни хотел добиться этим посещением, советую забыть об этом. Раз и навсегда.

Угроза? Бэзил не знал. Зато знал, что Данеон не мог повеситься сам, а значит, ему помогли, и он смотрит в дрожащие, мутные лица людей, чьи руки сделали это, чьи глаза видят его насквозь.

Данеон болтался в петле, но ответ на свой вопрос Бэзил получил.

~*~*~*~

III.

03/11/665

У осужденного не было языка, чтобы произнести последнее слово, зато он мог кричать. И кричал, пронзительно, находя где-то новые силы, после того, как, казалось, уже сорвал глотку. Ветер разносил его вопли по всему амфитеатру, благо это почтенное сооружение, где во времена древности проходили не только казни с жертвоприношениями, но и спектакли, обладало потрясающей акустикой.

Крики пробивались даже сквозь кусочки воска в ушах Филипа, покалывая барабанные перепонки. Краткий перерыв наступил, когда палач с помощниками подвесили немого в петле. Однако несчастному предстояло не просто быть удушенным, а перенести тройную смерть, — а потому веревку перерезали, вежливо подождав, пока он отдышится, прежде чем приступить к таким развлечениям, как кастрация и вытягивание кишок.

В данный момент немой наблюдал — увы, отнюдь не молча — как пылают, скукоживаясь и треща, подобно колбаскам, на жаровне его мужские органы, и упорно не желал истечь уже кровью и заткнуться, что было бы, безусловно, приятнее и ему самому, и Филипу с семейством. Живуч, гад!

Разве мало эти людоеды, и немой Мартин в частности, принесли вреда всем, а в особенности — Филипу? Но нет, даже в смерти подопечные Данеона продолжали портить ему жизнь: как будто недоставало кошмаров, оставленных в наследство!

С тех пор, как Филип выбрался из адского подвала, без дурных снов проходила лишь редкая ночь, но последний въелся под кожу особенно глубоко. Часто Филип видел себя беспомощным, связанным; заколоченным в гробу; на блюде с яблоком во рту, словно у молочного поросенка. Но на сей раз он сам восседал за столом, в одной руке — нож, в другой — двузубец вилки. Перед ним стояла Эллис. Ее платье было распорото на груди, в прореху виднелись края длинной рваной раны, но Эллис улыбалась так же светло и безмятежно, как всегда, протягивая Филипу свое сердце. Оно еще билось, и Филип так и сожрал его, сырым, трепещущим, брызжущим кровью, которая липла к рукам и стекала по подбородку. Во сне он ел с большим аппетитом, даже наслаждением, и сейчас, сидя на каменной скамье в ложе, где когда-то восседали принцы Сюляпарре, все еще ощущал во рту солоноватый привкус крови.