Бледный огонь

Шейд сочинил эти строки во вторник, 14 июля. Что же делал в этот день Градус? Ничего. Комбинационная судьба почиет на лаврах. В последний раз мы видели его поздно днем, 10 июля, когда он вернулся из Лэ в свою женевскую гостиницу, где мы его покинули.

Следующие четыре дня Градус промучился в Женеве. Есть забавный парадокс в том, что этим активистам постоянно приходится переносить долгие периоды праздности, которые они не в состоянии ничем заполнить из-за недостатка предприимчивости ума. Как многие некультурные люди, Градус был ненасытным читателем газет, брошюр, случайных листков и многоязычной литературы, которая бывает приложена к носовым каплям и таблеткам для пищеварения; но этим исчерпывалось его интеллектуальное любопытство, и, поскольку зрение у него было не очень хорошее, а потребимость местных новостей не безграничная, ему приходилось проводить значительную часть времени в апатичных уличных кафе или убивать его паллиативом сна.

Насколько счастливее внимательные ленивцы, цари среди людей, с чудовищно богатым мозгом, испытывающие интенсивное наслаждение и трепет восторга от вида террасной балюстрады в сумерки, огней и озера внизу, очертаний далеких гор, тающих в темно-абрикосовом послезакатном свете, черной хвои деревьев, вычерченных на бледно-чернильном зените, и гранатовых и зеленых воланов воды вдоль безмолвного, грустного, запретного берега. О, мой сладостный Боскобель! И нежные и страшные воспоминания, и стыд, и величие, и сводящие с ума предзнаменования, и звезда, до которой никогда не дотянуться никакому партийцу.

В среду утром, все еще не имея известий, Градус телеграфировал в штаб, что считает неразумным дольше ждать и что он будет стоять в отеле «Лазули» в Ницце.

строки 597–608: какие мысли звать на смотр, и т. д

Этот отрывок должен был бы напомнить читателю поразительный вариант, приведенный в предыдущем примечании. Ибо всего лишь неделей позже Tanagra dust и «наши царственные руки» должны были встретиться в действительной жизни, в действительной смерти.

Если бы он не бежал, наш Карл Второй мог бы быть казнен – это случилось бы несомненно, будь он схвачен между дворцом и Риппльсоновой пещерой, – но во время побега он только изредка ощущал близость толстых пальцев судьбы, чуял, как они нащупывают его (как пальцы сурового старого пастуха, проверяющего девственность дочери), когда его ноги скользили в ту ночь по сырому папоротнику на склоне горы Мандевиль (см. примечание к строке 149); и на следующий день, на более таинственной, жуткой высоте, среди головокружительной синевы, где альпинисты вдруг замечают присутствие призрачного спутника. Не раз в ту ночь король бросался наземь в отчаянной решимости остаться так до рассвета, чтобы с меньшими муками преодолеть любую ожидавшую его опасность. (Я думаю еще и о другом Карле, другом высоком темноволосом человеке, свыше двух ярдов ростом[166].) Но все это было на физическом или неврастеническом уровне, и я отлично знаю, что если бы мой король был пойман и осужден и находился на пути к расстрелу, он повел бы себя так же, как ведет в строках 606–608, – так же поглядел бы вокруг себя с дерзким самообладанием и так же

посмеялся бы над презренными, весело язвя
ретивых кретинов,
и шутки ради плюнул им в глаза.

Позвольте мне заключить это важное примечание довольно антидарвинским афоризмом: убивающий всегда ниже уровнем, чем его жертва.

строка 603: Прислушиваться к дальним петухам

Вспоминается восхитительный образ из недавнего стихотворения Эдзеля Форда:

И часто, когда пел петух, вытряхая огонь
Из утра и туманного покоса…[167]

Покос (по-земблянски muwan) – это поле возле амбара.

строки 609–614: Не помочь также, и т. д

Это место отличается в черновике:

Нельзя помочь также изгнаннику, настигнутому смертью
На случайном ночлеге, открытом горячему дыханью
Этой Америки, этой сырой ночи:
Сквозь пластинчатые жалюзи полосы цветного света
Нащупывают его постель – чародеи из прошлого
С эликсиром из самоцветов, – а жизнь быстро убывает.