Блек. Маркиза д'Эскоман

«Ни одного письменного наставления не сохранилось до наших дней из той системы, которой учил Пифагор; но, судя по преданиям, дошедшим до нас, можно утверждать, что он верил в смерть одной лишь матери, физической оболочки, и ни в коем случае не того жизненного начала, которое дается человеку при рождении. Это жизненное начало, будучи бессмертным, не может быть ни растрачено, ни изменено к худшему человеком; однако оно переходит в другие материальные тела — существа той же самой природы, если боги полагают необходимым вознаградить жизнь, прожитую мужественно, самоотверженно и честно, и существа низшей природы, если человек во время своего пребывания на земле совершил какое-либо преступление или даже какую-либо ошибку, которую должен искупить. Поэтому он утверждал, что узнал под внешностью собаки одного из своих друзей, Клеомена с Тасоса, через восемь или десять лет после его смерти…»

Шевалье не стал читать дальше; он выронил книгу, давшую столь прямой ответ на его мысли, встал и робко посмотрел в окно.

Спаниель по-прежнему сидел на том же месте, все в той же позе, все так же устремив глаза на то самое окно, из-за занавесок которого шевалье в данную минуту сам разглядывал его; как только пес увидел в оконном переплете шевалье, его взгляд оживился, и он стал медленно помахивать хвостом.

Эта упорная настойчивость животного настолько была созвучна мыслям, смущавшим рассудок шевалье де ла Гравери, что он был вынужден призвать на помощь весь свой разум, чтобы не видеть сверхъестественного явления в своей встрече с черной собакой.

Стыдящийся своих суеверных поползновений, измученный странным влечением, которое он внезапно почувствовал к своему товарищу по прогулке, шевалье решил пойти на компромисс, что позволило бы ему не противиться поселившейся в его сердце привязанности бродячей собаке, но при этом, однако, не пускать к себе в дом случайного гостя.

Он торопливо спустился в кухню.

Марианны не было.

Шевалье облегченно вздохнул; он слышал, как чуть раньше хлопнула дверь, и действительно рассчитывал, что Марианна ушла.

От ее отсутствия он испытал сильнейшее чувство радости.

Ведь на самом деле, решившись на это благое дело, шевалье все же побаивался нравоучений его служанки о том грехе, который он собирался совершить, бросая хлеб Божий какой-то собаке, когда столько бедных лишены такой милости.

Но это вовсе не означало, заметьте себе, что, следуя этой заповеди, Марианна когда-нибудь делилась с обездоленными своим хлебом или даже хлебом своего хозяина.

Но шевалье принял решение, а он был, что называется, твердолоб: если бы Марианна осмелилась сделать ему замечание, он припомнил бы ей обрушенное ему на голову ведро воды, что он ей так и не простил, и величественным тоном (воздействие его он неоднократно имел возможность оценить)заявил бы ей: «Марианна, мы больше не может жить под одной крышей; даю вам расчет!»

Эта фраза, произнесенная с подобающим величием, всегда приводила к тому, что мадемуазель Марианна становилась как шелковая.

Но с некоторого времени Марианна стала сварливее, чем обычно, и шевалье предполагал, что переполнявшее ее раздражение по отношению к нему вызваны предложениями г-на Легардинуа, мэра Шартра, добивающегося того, чтобы она покинула шевалье и поступила на службу к нему в дом.

А поэтому было весьма вероятно, что, если в подобных обстоятельствах шевалье отважится на свое величественное «Даю вам расчет!», Марианна действительно возьмет расчет и уйдет от него.

Шевалье удалось победить свои сердечные симпатии и привязанности, но он был не в силах заглушить вопль своего желудка.

Марианна была пусть не самая любезная, но зато самая умелая кухарка, какая когда-либо у него была.

Вот что заставляло его так опасаться встречи с Марианной на кухне, и вот почему у него стало так легко на сердце, когда он обнаружил, что ее там нет.

Итак, шевалье воспользовался обстоятельствами и торопливо приблизился к буфету.

Буфет был закрыт на ключ.

Марианна была очень аккуратна.

Тогда он взял нож и, зацепив им замочную задвижку, попытался открыть буфет без ключа.