Блеск и нищета куртизанок. Евгения Гранде. Лилия долины

— Таково мое мнение, — сказала Эстер. — Поэтому я никогда больше не скажу тебе ничего такого, что могло бы тебя огорчить, мой слоненок, ты ведь стал простодушен, как дитя… Черт возьми! Да ты никогда и не знал, толстый изверг, что такое невинность! Все же какую-то толику ее ты получил, когда появился на свет божий, ведь должна была она когда-нибудь всплыть на поверхность, но у тебя она затонула так глубоко, что потребовалось шестьдесят шесть лет, чтобы извлечь ее… багром любви. Такое чудо случается с глубокими стариками… Вот за что я в конце концов и полюбила тебя: ты молод, очень молод… Никто не знает этого Фредерика… одна я! Ведь уже в пятнадцать лет ты был банкиром… В коллеже, прежде чем дать товарищу игрушечный шарик, ты ставил условием возвратить тебе два… — (Она вскочила на колени смеявшегося барона.) — Ну что ж! Ты волен делать что пожелаешь. Э, боже мой! Грабь их… не робей, я тебе в этом помогу. Люди не стоят того, чтобы их любить. Наполеон их убивал, как мух. Тебе или казне платить подати французам — не все ли равно?.. К казне тоже не питают нежных чувств, и, клянусь… я хорошо все обдумала, ты прав… стриги овец, как сказано в евангелии от Беранже… Поцелуйте вашу Эздер… Ах, кстати! Ты отдашь этой бедной Валь-Нобль всю обстановку на улице Тетбу! И потом, завтра же ты преподнесешь ей пятьдесят тысяч франков… Этим ты себя покажешь в выгодном свете… Видишь ли, котик, ты убил Фале, об этом уже кричат… Твой подарок покажется сказочно щедрым… и все женщины заговорят о тебе. О!.. Во всем Париже ты один будешь велик и благороден, и — так уж создан свет! — все забудут о Фале. В конце концов ты выгодно поместишь капитал: ты заработаешь на нем уважение!

— Ти прав, мой анкел! Ти знаешь сфет, — сказал он. — Ти будешь мой софетник.

— Вот видишь, — продолжала она, — как я забочусь о делах моего мужа, о его добром имени, чести… Ну, ступай же, поищи для меня пятьдесят тысяч франков…

Она хотела избавиться от Нусингена, чтобы вызвать маклера и в тот же вечер на бирже продать свою ренту.

— А пошему так бистро? — спросил он.

— А как же иначе, надо же их преподнести в атласной коробке, прикрыв веером. Ты скажешь ей: «Вот, сударыня, веер, который, надеюсь, доставит вам удовольствие!» Думают, что ты Тюркаре, а ты прослывешь Божоном!

— Прелестни! Прелестни! — вскричал барон. — Я буду, стало бить, имейт теперь твой ум!.. Та, я буду пофторять ваши слофа…

В тот миг, когда бедная Эстер садилась в кресла, изнемогая от напряжения, которое ей потребовалось, чтобы разыграть свою роль, вошла Европа.

— Сударыня, — сказала она, — там рассыльный с набережной Малакэ, его послал Селестен, слуга господина Люсьена.

— Пусть войдет!.. Нет, лучше я сама выйду в прихожую.

— У него письмо для вас, сударыня.

Эстер бросилась в прихожую, взглянула на рассыльного — самый обыкновенный рассыльный.

— Скажи ему, чтобы сошел вниз! — прочтя письмо, сказала Эстер упавшим голосом и опустилась на стул. — Люсьен хочет покончить с собой… — шепнула она Европе. — Впрочем, отнеси письмо ему.

Карлос Эррера, все в том же обличье коммивояжера, тотчас сошел вниз, но, приметив в прихожей постороннее лицо, впился взглядом в рассыльного. «Ты сказала, что никого нет», — шепнул он на ухо Европе. Из предосторожности он тут же прошел в гостиную, успев, однако, рассмотреть посланца. Обмани-Смерть не знал, что с некоторых пор у прославленного начальника тайной полиции, арестовавшего его в доме Воке, появился соперник, которого прочили в его преемники. Этим соперником был рассыльный.

— Ваши предположения правильны, — сказал мнимый рассыльный Контансону, который ожидал его на улице, — тот человек, приметы которого вы мне указали, в доме; но он не испанец, ручаюсь головой, что под этой сутаной — наша дичь.

— Он такой же священник, как испанец, — сказал Контансон.

— Я в том уверен, — сказал агент тайной полиции.

— О, если только мы правы!.. — воскликнул Контансон.

Люсьен действительно два дня был в отсутствии, и этим воспользовались, чтобы расставить сети; но он вернулся в тот же день, и тревоги Эстер рассеялись.

На другой день, поутру, когда куртизанка, выйдя из ванны, опять легла в постель, пришла ее подруга.

— Жемчужины у меня! — сказала Валь-Нобль.

— Ну-ка посмотрим! — сказала Эстер, приподымаясь на локте, утонувшем в кружевах подушки.