Блеск минувших дней

Я все еще не понимал, но кое-что увидел в Фолько, увидел, как напряглось его лицо. Кузен смотрел на него. Д’Акорси покачал головой:

– Нет, мне было забавно оказаться здесь. Хотелось, чтобы ты увидел, с чем мы направляемся в Бискио. Но если ты хочешь сражения…

Монтикола фыркнул.

– Я знал, что за войско идет в Бискио. Знал вашу численность. А где артиллерия? Ее везет этот тщеславный дурак Борифорте? Лучше его у Пьеро Сарди для тебя никого не нашлось? И ты тоже знаешь, какое у меня войско, раз понял, что у меня имелись на это деньги. – Он махнул рукой в мою сторону, когда произнес это. – Итак… ты уже не хочешь сражаться?

Фолько снова покачал головой:

– Я думал, что хочу. Но это была бы пустая трата сил. Хотя я бы тебя победил.

Короткий смех:

– Ты никогда в жизни не побеждал меня на поле боя.

– А ты меня побеждал? Ты можешь это утверждать перед лицом Джада? Мы бы здесь уничтожили слишком много людей, Ремиджио.

– Это правда. Конечно, можно сразиться друг с другом. Потом твой кузен похоронил бы тебя здесь или увез твое тело домой. Вон те священники совершили бы для тебя похоронный обряд. – Монтикола кивнул в сторону обители. – Потому что, д’Акорси, я по-прежнему считаю: ты заслуживаешь мучительной смерти за то, что сделал с именем Ванетты и с памятью о ней.

Еще один непроизвольный жест кузена, и, на этот раз, и самого Фолько – рубящий взмах руки.

– Я тебе сказал, не говори о ней! Не касайся имени моей сестры своим языком!

Монтикола вспыхнул:

– Ты держишься за эту ложь? Наверное, тебе приходится, по прошествии стольких лет. Очень хорошо. Тогда сразись со мной. Но знай: это я буду сражаться за честь Ванетты Чино, а не ее брат.

– Нет! Не произноси ее имени!

– Но я буду! Мне это надоело, это продолжалось слишком долго. Я буду говорить об этой девушке и заявлять, что ее отец и брат запятнали память о ней в своих целях. Сражайся со мной за то, что я это сказал! Своей армией, своим мечом. Выбор за тобой. Тогда в обители ничего не произошло!

– Ты туда ездил! Чтобы отомстить!

– И ничего не произошло. И ты это узнал еще тогда – от нее! Дерись со мной!

– Ты – порочный сын порочного семейства. Ты уничтожил ее тем, что явился туда! Для нее все было кончено в тот момент, когда ты перелез через стену и вошел в ее комнату. Какой вес имеют любые отрицания после того, как об этом стало известно?

– Какой вес? Ее слово, моя клятва. Первая Дочь также поклялась бы перед алтарем в ее невиновности – и в моей, – если бы ее попросили. Но твой проклятый Джадом отец решил иначе. Это он погубил свою дочь, чтобы нанести ущерб мне и Ремиджио, и это ты поддерживал его ложь все эти годы! Почитал отца тем, что позорил ее? Славный поступок, господин мой!

Теперь Фолько трясло. И Монтиколу тоже, как я видел.

Прошлое, внезапно пришла ко мне жестокая мысль, способно убить человека в настоящем.

– Значит, только мы: ты и я, – произнес Фолько, выдавливая из себя слова. – Давно пора.

– Давно пора, – согласился Монтикола.

– Мне следовало убить тебя много лет назад.

– Тебе следовало умереть, пытаясь это сделать. Хотите сначала помолиться, господин мой д’Акорси? Вы в мире с Джадом?

– Всегда был и буду.

– Фолько… – заговорил его кузен. Снова этот рубящий жест рукой, и Альдо умолк.

Я осознал, что меня тоже бьет дрожь. Я слышал пение птиц, журчание реки позади нас. А потом услышал другой звук – как услышали мы все и поняли, что все изменилось. Для всех нас, живущих в то время, в том месте и в том мире, какой был дарован нам, – или в том мире, который был сотворен сделанным нами выбором.

Был тихий день, дул самый нежный ветерок. Небо было далеким и бескрайним. И в этом покое, внизу, на Господней земле рядом с рекой, где мы находились, мы услышали, как зазвонили колокола. Этот звук ясно донесся до нас из обнесенной стенами обители и святилища через разделяющие нас поля.

Мы все еще не знали. В тот момент не знали. Но мы повернулись в ту сторону и увидели, как три священника в желтых одеждах вышли из ворот обители и направились к нам.

Двое из них несли колокола – тяжелые колокола, священники держали их обеими руками и звонили все время, пока шли. Третьим был высокий худой человек, очень старый, как я увидел, когда они приблизились. А еще я увидел, что этот человек плачет, так что слезы струятся по его лицу, и священники, идущие с ним, – тоже, они тоже плакали, раскачивая свои тяжелые колокола. Они подошли к нам, пройдя по весенней земле под солнцем и далекими облаками, остановившись возле того места, где мы сидели верхом на конях, и высокий, Старший Сын Джада из обители, заговорил с нами.

Так я узнал – мы все узнали – о только что полученном ими известии: Сарантий пал.

Мир навсегда изменился.

Я давно понял, что память – штука сложная. Некоторые моменты, даже давно минувшие, мы вспоминаем очень ясно (или думаем, что ясно); другие, не менее, а возможно, даже более важные в нашей жизни, вспомнить трудно.