Бляж

— У меня с музея, кстати, всё и началось, — продолжал Рисовальник. — По возрасту, где-то я уже школу заканчивал. И по какой-то причине деньги были нужны. А тут, случай, нашел на помойке картину. Стояла к мусорному ящику прислонютая. А я мимо не прошел. Не стул, не абажур, не фуфайка драная. На холсте, в раме. Судя по автографу, Рябинский какой-то. Куда её? Понес в музей. Куда ж еще? Как положено. «Принимаете ли антикварные картины от населения?» Удивились: «Принимаем». Собралась комиссия из очкариков. Я веревки распутал, из газеты развернул, на стул выставил. Сначала вглядывались, потом долго смеялись. «Вы что, Рябинского не знаете? — я им говорю. — Это, между прочим, Рябинский!» Одна добрая тетка, что больше всех ухахатывалась, успокоила: «Я такие собираю». И купила за трешку. Заодно я еще и экспонаты музейные рассмотрел, пока комиссия высокая собиралась. Иду я домой с этой трешкой и думаю: а ну дай-ка попробую. Чего там революционного? Я еще в детстве, что-то с книжек срисовывал, нравилось мне, когда получалось. В ЖЕКе, в красном уголке, в шифоньере масляные краски валялись. Никому сто лет не нужные. Соорудил холст, хватило ума загрунтовать, и без всяких, на что глаз упал. Упал на яичницу. Получилось. Сам удивился. Желток не получился, а белок чин-чинарем. И сковорода вполне. Так и пошло. Захватило.

— И не учился? Сам?

— Учился. Вхутемас областной закончил. Правда, без диплома. Не успели дать. В сумасшедший дом замели.

— Ё-твоё!

— Моё-моё, и не говори. Да обычная история. Как у Гончарова. Всего-навсего переезжал. Скарб одним днем переправили, а картины я аккуратненько решил повезти, отдельно. Днем с машиной туго, пришла жутко поздно. Стали с приятелем выносить. А дело почти под ночь. Темное время суток. Соседи бдительные — багеты увидели, знакомый номерок на ноль вспомнили: алё, тут хиппари народное искусство растаскивают. Менты шустренько примчались. Скажи, что пьяный мужик с топором по улице бегает — в жизнь не приедут. Не дождешься. Здесь же, как в кино. А все картины скоромные — я тогда ню с любимой мамзели писал: так, эдак, ногу за ногу, ногу на ногу. Привезли в ментовину с мигалками, картины вдоль да по стенкам расставили — Третьяковка. Чьё, спрашивают, чуть дыша. Честно признаю — художника Фалька, гоп-стоп из Эрмитажа. Менты за голову, ахи, производственные обмороки, начальство будить: раскрыта кража века! Один дыру в погоне ковыряет, другой на кителе, третий за водкой побежал, и мне на радостях налили — я ж как подарочек с неба, куда посадить не знают. Начальство понаехало, «выставку» обсмотрели, вызвали фотографа, на фоне «Фалька» себя запечатлели, ручкой делая. Местного «члена» с постели сдернули, чтоб экспертизу провел. Тот, пенёк, спросонья, как есть подтверждает, сам ничего понять не может. Два дня мурыжили, пока самому не надоело. Короче, выгнали меня, палкой полосатой напоследок переехали, но и мои «ню» аутодафе предали. В знак высшего расположения. А чтоб шутить мало не казалось — на другой же день смайнали — и в психушку на три месяца законопатили. И надо же — с хорошими там людьми познакомился. Один всё свою поэму читал. «Я — Грозный! Я тебя малюю, ложу тебя на простынь синюю…» Безумно интересно.

— В дурке-то интересно?

— Не думай, паря. Жизнь в тех местах мимо не проходит. Директора лежат, аспиранты в кандидаты. Интеллигентный всё народ. Есть с кем поговорить за душу мятежную.

— Да. Не отведавши горького, не отведаешь и сладкого.

— Пора тост. В стаканах стынет. Кто?

— Одного художника попросили написать портрет императора, — начал Рисовальник. — Император был кривой на один глаз, и одна нога у него была короче другой. Художник нарисовал как есть — и ему отрубили голову. Другой художник попросил императора посмотреть вдаль и поставить ногу на пригорочек… Так выпьем же за социалистический реализм.

— Завидую я вам, — сказал Седой. — Хорошие у вас профессии. Творческие. Мне, лично, дюже нравится. У меня дядёк — композитор, между прочим. В далеких сибирских краях проживает. Боевой старичок. До сих пор подпрыгивает. Как ни заеду — всё новый роман крутит. Всё студентки да аспиранточки, словно лебеди-саночки. Только официально четыре раза женат. Того и гляди Чарли Чаплина переплюнет. А между этим вот, подюбочным, оперетки строгает. Бодрые такие. С радостным маршем, с песней веселой. Песенки на злобу дня: мартены, заводской гудок, упоенье в бою. А с июня у дядька сезон. Сам-один, две певички, мужичок с баяном. И этакой эстрадой чешет по здешним курортам-санаториям, «встреча с заслуженным членом», и прочая.

— И сколько платят, меркантильный вопрос?