Бляж

— Вот потому и хуевые у нас инженеры. Что не по правилам русского языка пишутся. Я настольную лампу полдня разбирал, потом выкинул в окошко, потому что русский инженер через «е» делал. Как он придумал ее, урод, через «е»? Вот в чем вопрос. А где, справшивается, партийное золото наци? Американцы, кроме картин ни черта, по сути дела, в пещерах Силезии не нашли.

— Слушайте, а там художник, — сказал подошедший Лелик, — он этих телок…

— Каких телок?

— Ну, проституток. Разрисовывал. Лилиями, цветами. Красиво, Левитан обзавидуется. Они сейчас в одних купальниках ходят.

— Мне тоже интересно поглядеть на это блядь-парад.

— А зачем разрисовали?

— Продавать их будут. Кто больше даст, тот и заберет.

— Лёля, тебе в шпионы надо, в борманы. Во всякую дырку залезешь.

Поиграть — поиграли, поели-попили. Шашалык по-карски, а?

Здесь умеют.

Жить. Пить. Кушать. Зарабатывать.

Мотать всех на удилище.

— Заработали, да, — сказал захмелевший Маныч. — А в жизни только искусство может вознаградить. Кругом нас постоянный облом. Кроме облома ничего постоянного. Всё живое, всё меняется и меняется, заметьте, всегда в худшую сторону: дом ветшает, крыша гниет, скалы со временем оседают и разрушаются, человек стареет. Так что, компас врёт. Нет ни севера, ни юга — одна фикция. Под компасом — топор и плывем мы совсем в другую сторону, а не туда куда нужно, к дикарям плывем. Потому, ничего впереди хорошего, никакого подъема, никакого расцвета и искусство будет чахнуть, хиреть, деградировать, вырождаться и в итоге отомрет на хрен. От ненужности. Таки остается быть таким же, как жизнь — меняться в худшую сторону, олицетворять несовершенное…

— А никто в лучшую и не меняется, — поддакнул пьяный Минька.

— Вот-вот. Надо — хата с краю, своей дорожкой. Выбрал свой язык, наработал ли его, придумал ли — и говори на нем. Тебе он понятен — и хорошо. Другим непонятен. И не надо. Когда сам для себя и сам за себя — надежней и прочней не бывает. Приобщился моей тайны, открылось тебе, выучил мой язык — соплеменник. Остальные чужие. Не надо вас, мы вам не навязываемся, ступай себе мимо. Раз не можешь понять. Не обязательно, что ты бестолковый, нет, скорее как раз наоборот. Всё аморфно, всё плывет — расплывается. Сегодня твердое — лед, завтра — уже вода, послезавтра — пар, облако, то есть почти воздух. А природа всех трех состояний одна. Аш два О. Нет в жизни твердого знака. Только мягкий. Твердая, застывшая жизнь — бессмыслица. Смысла в ней ни на грош. Попробуй-ка поспорить.

— Да ну в жопу. Надоела ваша философия. Эта тоже… С ногами немытыми. Трактаты, блин, она пишет. Заколебала уже ваша философия! Достала! Кругом одни философы доморощенные. Да мы где? В Древней Греции что ли? Симпозиумы, едреныть. Одни мы с Леликом нормальные. Минька и тот за фашистов в футбол играет. На хер! Поняли? Слышать больше этого не хочу! Пойду-ка я, в том саду при долине притулюся.

Налитый армянским коньяком по самый крантик, я отошел подальше за кусты, чтобы справить естественные надобности. И невольно стал свидетелем разговора.

У обрыва разговаривали два тяжеловеса.

— Слышал? В Ростове взяли ювелирный магазин.

— Нет. Своих дел, знаешь ли…

— И написали, мандюки, на стене: «Ленин помер, а дело его живет». Так теперь не милиция дураками занимается, а контора.

— Залупаться надо меньше, я тебе скажу. Загоруйко иностранную машину купил, а через месяц с обыском пришли. Чего ты, Вова, подпрыгиваешь, я ему говорю. Чего тебе на «Волге» не ездится?

— Мудак.

— Да не то слово.

— Что там у вас с узбеками?

— Всю партию вернули.

— Всю?

— Всю. Как есть. Ты понимаешь, не знаю как и сказать. Парадокс! У них, оказывается, жена не имеет права лицо от мужа закрывать. А тут, когда кофточку через ворот натягивает… Получается, что устав нарушают. Недозволено им такое. Только с обычной застежечкой, с пуговицами, на молнии, еще там как-то, но не через ворот. Не с закрытым воротом. А кто мог знать? Сам подумай! Дети гор!

— А что с туфлями? Гиви когда обещал?

— Ревизия у него, на комбинате. С кожей пока притормозили, а Арчил нос воротит.

Такие вещи слушать нам ни к чему.

Тихонько в сторону, да по бережку.

Цеховики. У них по всему побережью подпольные фабрики: кепочки, маечки, сумочки, тапочки.

У них большие тысячи. И может даже миллионы.

Народ серьезный. Любопытных не любят. Шутить не любят.

А тут крик.

Суматоха.

Челюсть упала под обрыв. Вставная.

И в море.

Ульк!

Вызывали аквалангистов.

27

Ну, никак мы не могли не побывать в главном городе Отечественного Разврата. К тому ж и деньга карман жгла.

Во понедельник, в такой же настный день, как и все остальные, что нельзя в поле работать, с утреца, прикупив по ноль-семь кавказско-кислого на нос, чтоб веселей веселилось, на катерочке, что именуют смешным словом «переправа», мимо берега крутого, курсом к городу большому, отдались на волю волн. И капитан был опытный, и все моря проплаваны, так что, спасибо, не утопил, довез с брызгами, с ветерком.