Бляж

— Не факт! Искусство бескорыстно. Оно от тебя ничего не требует. Ты сам платишь деньги. И бывает большие. И талант любят бескорыстно. Платят деньги за билеты, лишь бы достать! переплачивают, за книгу, за пластинку — а считают, что повезло, что досталось… Ага, искал-искал книжечку и наконец-то нашел, ура! Едешь домой в переполненном автобусе, жмут тебя со всех сторон, а ты счастлив: вот ужо поем, на диванчик лягу, и…

— Значит эта религия не для всех? Для избранных?

— Для всех, дура. Куда ты слушаешь?

— И понятна всем? Не надо ля-ля. Сейчас симфонию по радио найду — долго высидишь?

— Избранны те, кто несет эту религию в себе: музыканты, художники, писатели… Но если я от твоего произведения одуреваю, разве я не менее «религиозен»? Вы талантливо играете на скрипке, но я гениально умею слушать. И мы равны. Мы нужны друг другу. И не можем друг без друга. Одна составляющая. И развивающая. И улучшающая.

— Ни искусство, ни религия не улучшили человека, — сказал Минька. — Он стал только хуже.

— Да! Он стал только хуже, — поддакнул Лелик.

— И толку нет ни в культуре, ни в искусстве, — сказал Седой. — Это просто фикция для ума. Игры! Один играет на баяне, другой поет по вечерам. Развлечение. И всё! И больше ничего.

— Культура!.. Искусство… — Маныч поморщился. — Есть культура, не будет культуры — всё лабуда. Да, про то, что ее нет, интересней говорить. Но всё та же лабуда. Только противоположная.

22

Ласковым ранним утром в домик ворвался СС и, пнув пустую бутылку, стоящую у дверей, звонким от торжественной минуты голосом выкрикнул:

— Хватит! попили кровь, моральные уроды!

После чего, в течении десяти минут он поливал такой отборной идеологией, что любой другой на нашем месте тут же вступил хотя бы в пионерскую организацию и побежал тимуром на сбор отряда. Любой другой, но не наш брат, продавший душу империалистической разведке, ЦРУ и распроклятым эксплуататорам трудового народа. Мы не шартрезы, как говорит Седой.

СС, который два дня «решал вопросы» в краевых «учреждениях», не поленился зайти в управление культуры, долго морочил каким-то закрытым циркуляром и без того замороченные головы, добрался до кабинетов с красной ковровой дорожкой и на утро еле дождался первого автобуса до поселка, чтобы немедленно искоренить «гниль и заразу» с подведомственной территории.

Позавтракать мы все же позавтракали. Обед и ужин оставили врагу.

Рисовальник, войдя в ситуацию, съехал с гор и в три приема перевез имущество на свою площадку.

Вопрос встал параллелепипедом.

Если еще только вчера мы ныли о надоевшем засраном юге, сегодня же, злосчастно лишенные крова и пищи, чувствовали себя потерпевшими кораблекрушение и выброшенными причудами судьбы на необитаемый остров, который, однако, почему-то расхотелось покидать. Так нелогично устроен человек.

Минька с Манычем отправились в Огни Большого Разврата в смутной надежде поступить на место. Мы с Леликом сели на переправу, чтобы объехать близлежащие посёлки на предмет музыкального разнообразия жизни отдыхающих.

23

— Только без оргиев!

— Нет-нет, — заверил Маныч, — у нас режим.

— Знаем мы ваш режим. Вот у нас — режим. После одиннадцати закрываем. И не пускаем. Где хотите — там и ночуйте, если загуляли. Я тетка злая, — сказала заведующая пансионатом. — Если что — без всяких яких. И скажите спасибо Раисе Федоровне.

Это всё планеты сошлись, звезды разошлись, массовик-затейник запил, магнитофон и радиола сломались, луна другим боком повернулась, ветер-сирокко подул. Да и общепит, скажем дружно — страна неслыханных возможностей. Всё рухнет, всё смоет волна, рассыплются горы, растает Антарктида, на Марсе будет яблони цвести — а Общепит был, есть и будет. Может только обзовут более благозвучно…

Самое невероятное, что заведующая нашла в дальних закромах электроорган.

Музима. Маде ин демократическая Германия.

Мечта кабацких чуваков. И не только.

Вытащили пыльную клавку из кладовки, подключили, попробовали на живучесть. Пару клавиш западало, тембра хрипели, но для пансионатных танцев пришлось очень кстати, поскольку репертуар пришлось срочно подстраивать под спрос.

Контингент, здесь, как говорили в нашем «Утюге», — специфический. Преимущественно — мисс Нейлон.

Вспомнили Утесова и Магомаева, Арно Бабджаняна и Орэру, Поющих гитар и Майю Кристалинскую, Ободзинского и Аиду Ведищеву. «Я тебя, моя корова, что-то не пойму» — актуально. «По переулкам бродит лето, солнце льется прямо с крыш»[25] — твистово. «Скоро осень, за окнами август» — волнительно. «Разбрелись возле самой реки, васильки, васильки, васильки»[26] — переживательно. «Над рекой черемуха, белый дым»[27] — печально-возвышенно.

«Лицензионное» здесь как-то было не к месту. Но «Странники в ночи» и «Мой путь»[28] шли на ура. Но это же Маныч. Это — сам Маныч. Надо отдать ему должное. Может. После второго стакана.

С «оргиями» как-то складывалось чаще, чем на горке, на горе.

Или место было намоленное. Или что.

Каждый день пьянка без тостов, каждый день тетки, каждый день с песнями.

Каждый день с утра Минька с Манычем шли к соседям.

Извинялись. Поклоны били.