Блистательные Бурбоны. Любовь, страсть, величие

Борьба с переменным успехом шла до начала семидесятых годов. Екатерина лишь успевала следить, дабы противоборствующие силы-партии пребывали в равновесии, ибо не могла быть реальной третейской силой. Предшествующая жизнь выковала ее характер – холодность и скрытность были его доминантами, и лишь они позволяли королеве-правительнице усидеть на столь шатком сиденье, как трон. Книга Макиавелли была ее настольной книгой, его постулаты аморальности политики – ее символом веры. По всей стране она старалась держать шпионов, работающих не на дела веры, а лишь на нее. Она возвела в систему перехват частной корреспонденции, что давало ей возможность действовать так, как ее научили жизнь и книги, – действовать, не подвергая себя опасности, оставаясь внешне в стороне от собственных деяний; ослаблять противника, не употребляя силы, как действует хороший борец, используя мощь противостоящего, ему же и во вред.

Портрет Екатерины Медичи с детьми. Художник Ф. Клуэ

Также как в политике внутренней, она действовала и в политике внешней: как для каждого реального политика, желающего стоять не на облаках, а на земле, она отвергала в делах межгосударственных принципы и мораль, оставляя лишь пользу и выгоду. Правя от лица слабовольного и истеричного сына, Екатерина и на внешнеполитических подмостках пыталась играть третейскую роль, попеременно блокируясь то с протестантскими державами, то с католическими.

В конце концов она сама запуталась в тенетах собственной хитрости – незадолго до знаменитой Варфоломеевской ночи, устав балансировать между враждующими религиозными группировками и опасаясь, что однажды чувство баланса изменит ей и это будет иметь фатальное следствие для всего королевского дома, она задалась химерической мыслью восстановить религиозное единство на основе примирения обоих вероисповеданий. Привыкшая мыслить реальными политическими категориями в противовес, как ей казалось, абстрактным религиозным, она в данном случае сама впала в грех догматизма, совершенно сбросив со счетов социальную психологию своих подданных, выражавшуюся ими в вопросах веры. Иными словами, несмотря на прошедшую незадолго до этого третью сессию Тридентского собора, сформулировавшего католические догматы и четко отделившего апостольскую церковь от любой разновидности протестантизма, она не теряла надежды соединить несоединенное. Применительно к Франции примирение вер могло вылиться либо в веротерпимость, либо в уничтожение одной из сторон. Екатерина сделала ставку на первое, что привело к усилению протестантов при дворе и особенно их вождя адмирала Колиньи, члена королевского совета.

В этом противостоянии с идеями адмирала Екатерина придерживалась идеи, что упрочение религиозного мира во Франции возможно в случае выхода страны из векового конфликта военного противоборства стран с различным вероисповеданием, что позволило бы Франции – а стало быть и Валуа – претендовать уже с большим основанием на роль третьей силы в межгосударственных делах. Колиньи же, отвергая этот путь, считал единственным условием прочности внутреннего мира, гарантирующего интересы протестантов, войну с Испанией – вне рамок векового конфликта, но тем не менее войну, объективно способствующую усилению протестантского лагеря. Этот план адмирала, несмотря на его тонкость в вопросах внутренней политики, страдал химеричностью с точки зрения политики внешней, ибо фактически обрекал Францию на войну с мощной Испанией безо всяких союзников.

Пока король попеременно склонялся то к аргументации одной стороны, то другой, полным ходом шла подготовка основного действа, должного подтвердить вечный союз французских католиков и протестантов – брак между ближайшим сподвижником Колиньи, сыном Антония Бурбона, королем Генрихом Наваррским и сестрой Карла IX Маргаритой Валуа.

Екатерина Медичи приложила множество сил, дабы брак этот состоялся. Она сама ездила к Генриху, где они приятно и весело побеседовали. Ближе к концу разговора королева спросила с улыбкой:

– Неужели после такого приятного знакомства должно быть ужасным распрям?

– Не можно ли сражаться ныне, а завтра вместе смеяться? – весело отвечал вопросом на вопрос Генрих.

– Ах, государь, – рассудительно возразила Медичи, – сие легкомыслие свойственно мужчине. Но сердце женщины не предвидит с таким равнодушием столь великих бедствий.

– Надобно сносить то, чего нельзя избежать. Не я виною, но вы.

– Для чего же сие бедствие неизбежно?

– Очевидно, для того, что вы друг папе, а я – гугенот. Мы чтим единого Бога. Вы с папистами заключаете его в четырех стенах, а мы, бедные гугеноты, заключаем его в наших сердцах. Я уверен, что Милосердный творец предпочитает чистое и простое сердце великолепным чертогам.

– И по сему различию во мнениях для чего же нам потрясать государство? – вопросила Екатерина.

– Богу не угодно – я люблю оружие, хотя и ненавижу кровь. Своей крови я не берегу, но щажу моих подданных.