Блюз мертвых птиц

Действительно ли Алексис Дюпре видел красное зарево газовых печей, гудящих по ночам, и чувствовал странный запах из высоких кирпичных дымоходов над зданием, где погибли его друзья, братья, сестры и родители? Действительно ли он стоял в ряду других скелетов в полосатых униформах и кепках, щипая и царапая свои щеки, чтобы их цвет позволил ему пройти отбор? Видел ли он, как офицер СС приставляет «люгер» к голове дрожащего, плачущего ребенка, державшего голову своего отца в бочке с водой? Действительно ли память этого человека была хранилищем образов, способных свести большинство из нас с ума?

— У вас странное выражение лица, мистер Робишо, — нарушил старик затянувшуюся паузу.

— Прошу прощения, — ответил я. — Я бы очень хотел увидеться с вашим внуком, и сразу бы уехал.

— Он принял много лекарств. Быть может, в другой раз. Пожалуйста, пейте свой чай.

— Мистер Дюпре, ваш внук рассказывал мне о том, что вы выжили в Равенсбрюке потому, что вас использовали в медицинских экспериментах.

— Это не так. В Равенсбрюке не проводилось медицинских экспериментов. Эту чушь придумали уже после войны.

— Прошу прощения?

— Верьте кому хотите. Я был там. Пойду, проверю, как там Пьер. Он поговорит с вами, если будет в состоянии. А пока что, пожалуйста, заканчивайте свой чай.

У меня было такое впечатление, что меня одновременно пригласили остаться и попросили немедленно уйти. Старший Дюпре прошел через столовую и поднялся вверх по винтовой лестнице. Пока его не было, я поднялся и засмотрелся через стеклянную дверь на канал и камелии, цветущие в саду. Затем я заметил толстую книгу с позолоченными краями в переплете из мягкой кожи темно-бордового цвета, лежащую горизонтально на полке сразу под Оксфордским словарем. На первый взгляд, в ней не было ничего необычного. Необычными были легкие пряди волос, струящиеся из нее.

Я слышал, как Алексис Дюпре беседует с кем-то наверху. Я взял книгу, положил на словарь и открыл. Страницы были испещрены каллиграфическими записями, написанными старой чернильной ручкой. Некоторые записи были на французском, некоторые на итальянском, попадались на английском и немецком. Из того, что я понял, большая часть записей представляла собой наблюдения в области нордической мифологии, флорентийского искусства, андалузских цыган и этнической принадлежности примитивных народов Балкан. Я пролистал книгу до последних страниц и обнаружил не менее двадцати локонов волос всевозможных цветов и оттенков, либо приклеенных скотчем прямо к бумаге, либо находящихся в крохотных пластиковых мешочках. Я почувствовал, как запершило в горле, как загорелись мои глаза, и подумал, не слишком ли у меня развито воображение. Я закрыл том и положил его на место под словарем, и в следующее мгновение Алексис Дюпре появился внизу винтовой лестницы в дальнем конце коридора.

Он вошел в библиотеку и закрыл за собой дверь.

— Пьер принимает душ, дайте ему минуту-две, и он встретится с вами, — сообщил он, — будьте любезны с ним, мистер Робишо, он переживает не лучшие времена.

— Вы имеете в виду избиение, о котором он не заявил?

— Нет, его карьеру художника. Его талант игнорируется, и только потому, что на него оказали влияние великие художники конца девятнадцатого и начала двадцатого веков. Мир искусства контролируется горсткой людей в Нью-Йорке. Большая часть из них — это идиоты, считающие, что обрамленный в рамку кусок свиной ветчины, облепленный мухами, это выражение внутренней идеи. В жизни Америки есть много фальши, но мир искусства, вероятнее всего, самый вопиющий тому пример.

Сквозь стекло двери я увидел человека с коротко подстриженными седыми волосами в черном костюме и римском воротничке бледно-лилового цвета, идущего по газону в сторону огромного синего внедорожника, припаркованного под дубами. Я уже встречал его раньше, но не мог вспомнить где. Алексис Дюпре подошел к полке, положил руку на открытый словарь и улыбнулся:

— Вы искали какое-то слово?

— Нет, — ответил я.

Он опустил руку к журналу в переплете темно-бордового цвета и подвинул его так, чтобы края книги были параллельны полке.

— Я думал, что вы воспользовались моим словарем и случайно коснулись моего путевого журнала.

— Может быть, я несколько неуклюж.

— Мистер Робишо, я думаю, что вы далеки от неуклюжести. Почему бы вам не подняться и не побеседовать с Пьером, а потом, я уверен, вам пора будет возвращаться в офис, чтобы и далее служить и защищать. Вы ведь так это называете, «служить и защищать»?

— Тот человек, прошедший по газону, ведь он же священник, евангелист, выступающий по телевизору, не так ли?

— Возможно. Подобные люди очень активны в наших краях, шныряют тут и там, спасают людей от них самих. Вы очень наблюдательны и, очевидно, хорошо образованы, мистер Робишо. Позвольте спросить, как вы очутились в подобном месте, зациклившись на вопросах, на которые абсолютно всем наплевать? Наверное, не самая приятная у вас участь.