Близкие люди

Он сделал шаг назад. Мягкий ковролин – Сашина затея! – заглушал шаги. В коридоре было по-прежнему пусто.

– Кто там? – словно очнувшись, вдруг спросила она совсем рядом. – Здесь кто-то есть?

До лифта было два шага, до лестницы – один.

Тяжело дыша и обливаясь потом, он выскочил на лестницу, взбежал на один пролет и замер, как преступник, которого чуть было не поймали на месте преступления.

По мягкому ковролину прошелестели шаги, она пробежала мимо лестничной клетки, и каблучки зацокали по плитам лифтового холла. Степан на лестнице перевел дыхание и прислушался.

Каблучки вернулись на ковролин, удалились, вновь приблизились и снова зацокали – Саша выскочила на лестницу.

Он видел внизу, в проеме, между полированными лестничными перилами, платиновые волосы и чувствовал, как оттуда веет чудовищным страхом, как могильным духом из склепа. Она потопталась на площадке, заглянула вниз, что-то пробормотала и изменившейся старушечьей походкой побрела к своей комнате.

Из осторожности – а может, из трусости – Степан постоял еще минуты две, потом пошел, но почему-то не вниз, а вверх, дошел до пятого этажа и оттуда вызвал лифт. В голове у него гудело.

Саша? Саша?!

Лучшая из всех известных ему женщин. Единственная, кто не пугал и не мучил его.

Он сел в машину, запустил двигатель и отъехал за угол.

Толстые пальцы сами по себе барабанили по рулю, и он вдруг удивился, что у него такие толстые пальцы.

Леночка звала его жирной свиньей. Он и есть жирная свинья. Жирная трусливая свинья Он решительно достал телефон и набрал номер.

– Черный, – сказал он, когда ответили, – ты только меня не перебивай. Я тебе сейчас., расскажу.

Он рассказал все, что видел и слышал, и приказал Чернову думать. После этого ему стало еще хуже, чем было.

“Сейчас я приеду домой, обниму Ивана, подышу ему в макушку, и все будет хорошо. Все будет хорошо.

И на все остальное мне наплевать, мать вашу!

Наплевать…”

* * *

Едва открыв дверь в квартиру, он понял: что-то случилось.

С ключами в руках он замер, как насторожившаяся собака, которая верхним чутьем пытается уловить, что не правильно в окружающем ее привычном мире.

Первое, что было совершенно не правильно, – это то, что где-то хохотал Иван. Не рыдал. Не орал. Не бился в истерике, а хохотал.

Второе – не работал телевизор. Степан не слышал ни сокрушительной стрельбы, ни политических новостей, ни воплей восторженных зрителей.

И еще чем-то пахло. Чем-то таким, отчего у него вдруг стало пусто и гулко в животе и показалось, что он немедленно умрет, если не съест этого… что так пахнет.

Забыв снять ботинки, зажав в кулаке ключи, осторожно, как сапер, боящийся нарваться на мину, он двинулся в глубь квартиры, заглядывая по дороге во все двери.

В Ивановой спальне горел свет. Иван, по-турецки скрестив ноги, сидел в кровати на одеяле и хохотал так, что время от времени заваливался на бок в приступе буйного восторга.

На полу, под торшером, тоже скрестив ноги, сидела – Степан закрыл глаза и пошатнулся – прибалтийская крыса Инга Арнольдовна и читала в лицах “Трое в лодке, не считая собаки”.

“Этого не может быть. Я ошибся квартирой. Или домом.

Или жизнью”.

И еще он подумал: “Хватит. На сегодня мне уже хватит удовольствий. Я больше не вынесу”.

– Добрый вечер, – проговорил он мрачно, – что тут происходит?

Развеселая парочка разом встрепенулась и замерла, одинаково вытянув шеи.

– Папка! – завопил Иван. – Папочка приехал!

И кинулся ему на шею. Как правило, по вечерам он прятался за диваном.

Степан растерянно подхватил его, стукнув по спине портфелем, который он так и не догадался отпустить, и потерся щекой о золотистую макушку и даже чуть-чуть подышал в нее.

И ему стало легче.

– Прошу прощения за вторжение, – проговорила прибалтийская крыса сдержанно, – но у нас не было другого выхода.

– Как вы сюда попали? – буркнул Степан.

– Клара Ильинична не пришла! – заорал Иван ему в ухо и запрыгал на нем, как бандерлог на пальме, вцепившись руками и ногами. – Не пришла, не пришла, не пришла!! И Инга Арнольдовна повезла меня домой!

– А мне нельзя было позвонить? – Он сам не понимал, что с ним, почему он так злится, что хочет изобразить. Гнев?

Неудовольствие? Все, что угодно, кроме того, что изобразить бы следовало, – благодарности.

Все уже было ему ясно – произошел некий форс-мажор, и эта… как ее… Ингеборга этот форс-мажор ликвидировала.

Ну и спасибо ей большое!.. И до свидания!..

– Мы вам звонили, – сказала она все так же сдержанно, – и на работу, и на мобильный. На работе вас не было, а мобильный…

– Да, – перебил он, – знаю. Не отвечал.

Он вдруг так устал, что ему расхотелось жить. Вообще жить, а не только задавать вопросы и выслушивать ответы.

– Подожди, я руки помою, – сказал он Ивану и опустил его на диван.

Он вымыл руки, вышел из ванной, уселся за стол в гостиной и потер лицо. Потом потянулся за телефоном.

“На удивление милый и общительный человек”, – подумала Ингеборга, глядя в его солдатский затылок.

– И что, Клара Ильинична совсем не пришла? – не оборачиваясь, спросил он как бы в пространство, но, надо полагать, у нее.